И - отец, пронизанный этим солнцем, сидящий под окном у стола и, потягивая прямо из горлышка "жигулевское", выклеивающий плашки на самодельном баяне.
А за окном - летящий по ветру парусник...
***
Разбудила Певицу собственная ее же песня, громкая, искаженная хилым хриплым динамиком дешевенького приемника.
- Валь, ради Бога, заткни ты эту блядь... - еще не открыв глаз услышала Певица голос давешнего своего спасителя, и реплика почему-то не огорчила, не обидела, а вызвала улыбку, от которой тут же стало больно избитому лицу.
Песня смолкла.
Певица осторожно приоткрыла глаза, повела ими вокруг.
Из странного восьмиугольного, неестественно высоко расположенного окна лупило солнце, о существовании которого еще вчера можно было только подозревать. Под окном сидел за столом как две капли воды похожий на отца Певицы Алексей и, потягивая пиво из высокой жестяной банки, тоже чего-то мастерил.
Помещение было бесконечным, довольно, впрочем, широким коридором, начинавшимся под окном и уходящим куда-то во тьму и обставленным сотнею давно отслуживших, но, как правило, либо довольно удобных, либо довольно - некогда - красивых вещей: кожаных кресел и диванов, шкафчиков, этажерок... Пара вещиц была любовно и тщательно отреставрирована и, снабженная внушительными ценниками, вполне могла занять место в модном антикварном магазинчике. Стены украшало несколько живописных холстиков в простых рамах - холстиков на редкость хорошего вкуса: окна, крыши, все подробно до гиперреализма...
- За что ж Вы, интересно, так сильно ее не любите? - подала Певица голос.
Алексей обернулся.
- Порошину-то? Вишь, Валентина - человека разбудила, - крикнул куда-то в глубину. - А за что ее любить-то? Я вообще их всех не люблю, кто при большевиках высунулся, - и, налив пива в чистый стакан, понес его к дивану. - Поправляться будем?
- Что Вы? - сказала она. - Я не пью. Вообще не пью.
- А что ж это ты, с трезва вчера так загремела? Тебя как звать-то?
- Дуся, - ответила Певица и подумала, что лет уже сто не представлялась этим именем, что тех, кто звал ее так, давным-давно нету поблизости.
- А я Леха, - отозвался Алексей. - Алексей. Знаешь, сколько топливный мотор для "мерседеса" стоит?
Певица, сама не понимая чему, улыбнулась.
- Штуку! - поднял Леха указательный палец и выпил пиво, принесенное ей. - А я за пятьсот - чиню, - кивнул на верстак. - Народный умелец! Ну чего, врача тебе вызвать или домой отвести. Где живешь-то?
- Если можно... - сказала Певица, - я еще немножко у вас полежу, ладно? Без врача.
Леха расхохотался.
- Понравилось, что ли? Ну давай, лежи. А я тут это... - вернулся к столу. - Ладно? Обещал к вечеру.
- Разве ж она виновата? - после некоторой паузы спросила Певица.
Леха обернулся:
- Кто?
- Эта... - Певице как-то совсем неловко, совсем странно было произнести собственную фамилию в этом контексте.- Порошина. Разве ж она виновата, что родилась... как Вы выразились... при большевиках?
- Я ж никого не обвиняю... Сам, может, почти такой. Просто сказал: не-люб-лю! Имею я право кого-нибудь не любить?
- Что ж ей: не петь было?
- Не знаю, - ответил Леха, занимаясь мотором.
- Большевики-то как раз ее и не любили. Терпели. Потому что она обыкновенным людям нравилась. Знаете, какие раньше давки на ее концертах были...
- А-га, - делано согласился Леха после паузы, не обернувшись от мотора. - Не любили... За бугор каталась? Кино с ней снимали? Я вот, по-твоему, не обыкновенные люди? Как ты думаешь, а? Капитан-лейтенант в отставке. На подводной лодке служил. На Дальнем Востоке. Так вот я ее не любил никогда. К нам она тоже приезжала - так я лично на концерт не ходил. Хоть и давки никакой, слышал, не было...
Такая серьезная убежденность сквозил в Лехиных словах, что Певице стало больно. Она полежала-помолчала немного, потом встала, принялась натягивать лежащие рядом сапоги, потянулась на соседний стул за курткою. Подошла к Лехе: тело болело после вчерашнего, но, в общем-то, не смертельно: идти было можно.
- Спасибо Вам большое... За все... Как тут... выйти?
Леха оторвался от мотора, обернулся.
- Ты ж полежать собиралась...
- Н-нет, спасибо - мотнула Певица головою. - Пойду.
- Постой-ка, постой! - прищурился Леха. - Валя! Валентина! Иди-ка сюда!!
Из какого-то прохода появилась женщина лет под тридцать, эдакая румяная буфетчица.
- Валь, смотри, кого я к нам вчера, оказывается, притащил! Это ж это... Порошина! Точно! Гадом буду! Порошина собственной персоной!
Валентина уставилась на Певицу:
- Ой, и правда!
- Ну, хорошо, - резко, холодно сказала Певица. - Еще раз спасибо. И проводите, если можно. Я б Вам... - усмехнулась, - на прощанье автограф дала. Да он Вам, видать, ни к чему.
- Обиделась! Гляди, Валя: обиделась! - сплеснул Леха руками. - Я ж не про Вас... Я так... про певицу. А Вы ж - человек! Ну, я хочу сказать... Я ж Вас вчера... ну, как человека поднял на улице, правильно?
На него невозможно было долго сердиться.
- Правильно, - улыбнулась Порошина.
- А автограф вон Вальке дайте. Она Вас любит. У нее даже карточка есть. И кассета. Я правильно, Валь, говорю? Присаживайтесь, сейчас чай будем пить. Валь, как там - с чайком?
- Да мне ж идти надо, - сказала Валентина, перетаптываясь.
- Ну ладно, тогда иди, - не стал отговаривать ее Леха. - Мы тогда сами. Правда, Евдокия... ой, простите, не знаю, как по отчеству...
- Чего уж там по отчеству... - продолжала Певица улыбаться. - Дуся и Дуся. Уж как познакомились, так и зовите. Поскольку, - спародировала Лехину манеру разговаривать, - человек.
- Ну так я пошла? - еще раз сказала Валентина вопросительно, надеясь, что ее все-так удержат.
- А-га, - даже не посмотрел на нее Леха. - Иди-иди.
Валентина исчезла.
- Жена? - спросила Порошина, проводив ее взглядом.
- Как-кой! - рассмеялся Леха. - У меня таких жен... Хотя баба очень хорошая, правду скажу! Да Вы садитесь, садитесь, - и повлек-подтолкнул Певицу к глубокому кожаному креслу.
Оно оказалось неожиданно низким и мягким, и не столько посадка в него, сколько падение, вызвало у Певицы непроизвольный стон.
- Прости... Ой, то есть, простите... - чуть всполошился Леха. Больно, да? Я уж чуть было и не забыл. Ну ничего, заживет до свадьбы...
- До какой до такой свадьбы? - усмехнулась Порошина. - Вы, Леша, знаете, сколько мне лет?
- Не знаю, - замотал Леха головою, - и знать не желаю. А раз сказал: до свадьбы - значит - до свадьбы! Я если чего говорю - так всегда и случается. Ладно, посиди, - снова вернулся "на ты", ибо было это для него естественно, - а я сейчас чайник поставлю, - и скрылся в каком-то закутке, докрикивая уже оттуда. - А чайку попьем - хочешь - иди куда хочешь. А хочешь - поживи здесь. Места-то у меня - сама видишь! Ловко устроился, а? - появился из закутка. - Как в отставку вышел - приехал к вам, в Москву. Ну, тут кореш старый. Устроил знаешь кем? Смотрителем крыши. Ага! Есть, оказывается, и такая должность. Ну вот и - служебная жилплощадь. На холяву. Слушай! - загорелся. - Ты как, ничего? Ходить-то можешь? Пойдем, покажу! Хрен где такое еще увидишь? - и подал Порошиной руку.
Она встала и последовала за Алексеем в узкие темные извивы коридора.
***
Небо было по-мартовски ослепительно синим, сияло солнце, Москва отсюда, с высоты птичьего полета, казалась чистенькой и нарядной. Десятиобхватный бетонный торс колхозницы там или работницы не мешал обзору, и Порошина стояла, широко раскрыв глаза и вбирая в себя все это великолепие. Заметный на высоте ветерок весьма романтически ворошил недлинные ее волосы.
Леха был так горд, как если бы сам выстроил этот город. Он дал Певице минутку тишины, после чего спросил:
- А? Ну как? Все - мое! Смотритель крыши! Лихо я из-под воды - прям' в небеса? Знай наших! - Ну ладно, - сказал, помолчав еще немного, - пойдем: простудишься с непривычки. Я, значит, сейчас ухожу, выпьем чаю, а ты живи тут. Еда есть. Правда, без душа: в баню ходим. Хочешь, то есть живи. Не хочешь - покажу, где выход. И за Порошину не обижайся. Это я не про тебя - про нее. Ну, ты понимаешь...
- А когда Вы вернетесь? - спросила Певица.
- Не знаю, - пожал Леха плечами. - Жизнь - она штука разнообразная. Да ты не стесняйся, живи... Валентина, может, придет. Всем места хватит!
***
"Валентина" поджидала Алексея в укромном уголке двора.
- Молодец, - подошел он к ней. - Артистка! - и вложил в ладонь пачку денег. - Гонорар. И премия - за высокое качество работы и живую импровизацию. Как говорил общий наш отец: верю! Еще понадобишься - позвоню. Никуда из Москвы не уезжаешь?
- Никуда, - помотала головою довольная "Валентина".
***
Темно-серая "Вольво" подкатила к темно-серому, громоздкому зданию конструктивистского стиля, предваренному памятником какому-то раннему убитому большевику: не то Урицкому, не то Воровскму, и выпустила Алексея. Не того, какого мы видели в первых, дотитровых эпизодах фильма: лощеного, длинноволосого, с эдакой усталой ленцой, а того, какого увидела Порошина на чердаке Котельнического небоскреба: как бы ниже ростом, лысенького, разбитного эдакого энергичного мужичонку.
