Есть, наконец, и нереализовавшийся вариант — безымянный, подписывающийся латинским инициалом, бретер из «Романа в семи письмах». У него «кипящее здоровье» и «бешеный нрав»; он неуступчив «враждующей судьбе» и оскорбляется при мысли, что может вызвать жалость врага. Ревнивец стал убийцей, терзающимся раскаянием, но в иных обстоятельствах он был бы «героем», и на эту потенциальную альтернативу указывают его слова, своей выспренностью режущие слух читателя рассказа, но в контексте всей бестужевской прозы приобретающие вполне осмысленное звучание. «Завещаю тебе одну священную вещь, — пишет он другу накануне поединка, — свою любовь к родине; живи для нее! Я сожалею лишь о том, что не для нее умру».
Такова опознавательная примета «героических» характеров, выведенных в ранней прозе Бестужева. Примыкают к этому ряду князь Роман Серебряный и шляхтич Лев Колонтай — благородные соперники из повести «Наезды» (одного из лучших произведений писателя), написанной уже в 1830 году.
…Вечером 15 декабря 1825 года Бестужев в парадном мундире явился в Зимний дворец, торжественно обставив свою капитуляцию. Подробности его беседы с императором неизвестны, зато известно, как искусно Николай I обезоруживал и даже очаровывал многих храбрецов из числа декабристов. Во время следствия Бестужев дал откровенные показания и, согласно официальному донесению, «первый сделал важное открытие о тайном обществе». Рубикон был перейден в обратном направлении.
Летом 1829 года Бестужев, находившийся на поселении в Якутске, был переведен на Кавказ — рядовым солдатом в действующую армию. Еще за полтора года до того он получил разрешение печататься; имя государственного преступника не могло воскреснуть: отныне его произведения появлялись под псевдонимом, которым Бестужев изредка подписывался до 14 декабря, — Марлинский.
О Бестужеве, литераторе и издателе «Полярной звезды», помнил круг посвященных; Марлинский сделался всеобщим кумиром. «Не стану распространяться об энтузиазме, с каким я восхищался „Аммалат-беком“, „Мулла-Нуром“ и другими очерками Кавказа, — вспоминал рядовой читатель 1830-х годов, — довольно сказать, что чтение это родило во мне мысль бросить все и лететь на Кавказ, в эту обетованную землю, с ее грозною природою, воинственными обитателями, чудными женщинами, поэтическим небом…»
В обетованной земле между тем шла изнурительная война, бесповоротно смешавшая высокое с низким. Николай и Михаил Бестужевы с тревогой констатировали «войнобесие» брата, который сообщал в письмах все подробности недавнего приступа: «Завладев высотами, мы кинулись в город, ворвались туда через засеки, прошли его насквозь, преследуя бегущих (…) Но вся добыча, которую я себе позволил, состояла из винограда и в турецком молитвеннике: хозяин заплатил за это жизнью». Склонность Бестужева дразнить судьбу поощрялась обстановкой военного лагеря: «Я дерусь совершенно без цели, без долга даже, бескорыстно и непринужденно», — писал он Ксенофонту Полевому в 1834 году. Тема сниженного, самодостаточного героизма проходит и в прозе Марлинского. В рассказе «Часы и зеркало» офицер, вернувшийся с Кавказа, рассказывает о «диких обычаях горцев, этого живого обломка рыцарства, погаснувшего в целом мире», об «их страсти к независимости и разбою», об «их невероятной храбрости, достойной лучшего времени и лучшей цели».
Если рассматривать злободневный материал, которым оперировал Марлинский, то получится, что только гибель в бою не утратила героического смысла и эстетического обаяния. В знаменитой сцене из «Аммалат-бека», когда отряд горцев, окруженный превосходящими силами русских, заводит «смертную песню», прежде чем броситься в последнюю кинжальную атаку[91],— автор специально фиксирует «невольное благоговение», с которым внимают этой песне егеря и казаки, через несколько минут штыками закалывающие противника.
«Перед нами, на окровавленном плаще, лежал труп убитого полковника, и как гордо, как прекрасно было его чело!.. Офицеры и солдаты рыдали. (…) Но воину ли жалеть о такой завидной смерти? Нам должно желать ее!» В «Письмах из Дагестана», откуда взят этот пассаж, тема смерти возникает по естественному контрасту с описанием веселья, царившего в солдатских палатках накануне сражения: «Скажите, какая нить связывает два мира, две судьбы, Две жизни? Скажите, отчего, готовясь расторгнуться, она почти всегда дает ощутить себя то грустью предчувствия, то зловещими снами?»
Предчувствия смерти овладевали и Марлинским по мере того, как он убеждался в «неподвижности» доставшегося ему «жребия». Его обходили заслуженными отличиями, здоровье разрушалось, и даже долгожданное производство в офицерский чин (в 1836 году) не избавляло от становившейся все более постылой обязанности «ходить в стрелковой цепи наравне с прапорщиком только что из корпуса». Хлопоты графа Воронцова о его переводе в статскую службу с тем, чтобы предоставить возможность для нормальной литературной работы, оказались безуспешными. Император, не склонный миловать своих «друзей по 14 декабря», начертал резолюцию: «…не Бестужеву с пользой заниматься словесностью; он должен служить там, где сие возможно без вреда для службы». С надеждой когда-либо увидеть родину и родных он должен был проститься; но перспектива «быть подстреленным в какой-нибудь дрянной перестрелке, в забытом углу леса», его бесила.
Марлинский знал, как надо умирать на войне, и рассказал об этом читателям в очерке «Он был убит». «Впереди всех бросился он на засаду — и назади всех остался; остался в тесном кружке храбрых, легших трупом с ним рядом. (…) И еще около нас свистали вражеские пули, еще „ура“ и гром стрельбы раздирали воздух, но уж того, кем было начато это „ура“, кто вызвал эти выстрелы, не стало. Быстрее пули умчался он, исчез кратче звука».
7 июня 1837 года в сражении при мысе Адлер он был адъютантом генерала Вольховского; его неоднократные просьбы пойти в цепь застрельщиков Вольховский отвергал, прибавляя: «У вас и без того довольно славы!» Но славу Бестужев вкусил при жизни, теперь дело шло о героической смерти.
В тот же день он добился своего.
А. Л. Осповат
Настоящее издание включает десять прозаических сочинений Бестужева (Марлинского), завершенных и напечатанных при жизни автора (единственное исключение оговаривается ниже). Первые публикации этих произведений весьма неравноценны в текстологическом отношении, поскольку после событий 14 декабря писатель был отлучен от литературно-издательского процесса и не имел никакой возможности осуществлять свою авторскую волю на этапах редактирования и набора (держать корректуру, бороться с вмешательством сторонних лиц и т. п.). Бесправным положением едва ли не самого популярного прозаика 1830-х годов злоупотребляли сверх всякой меры: купюры в его текстах и вообще редакторская правка были вызваны не только цензурными условиями, но зачастую сугубо вкусовыми соображениями (сейчас уже необъяснимыми); пропускались — или, наоборот, самовольно вписывались — целые абзацы, фразы, обороты; неточно передавались написания собственных имен, географических названий и иноязычных выражений, не говоря о произвольных заменах в трудночитаемых местах автографа.
