Но сначала был ещё "Подросток", тоже своеобразная исповедь горячего сердца, где самоубийству отведено было немало страниц.
Написанных, вот именно, -- и с отвращением, и с ужасом.
2
В этом романе два главных героя-самоубийцы -- Оля и Крафт.
В образе-судьбе бедной домашней учительницы Оли писатель художественными средствами как бы исследовал-показал грань суицидальной темы, заявленной в "Дневнике писателя" 1873 года, -- доведение до самоубийства, самоубийство вынужденное, самоубийство от нищеты, попранного человеческого достоинства, от безысходного отчаяния, сведение счётов с жизнью человека униженного и оскорблённого. И выбор орудия самоказни естествен и обычен для подобных случаев -- позорная петля.
Крафт, конечно же, -- застрелился. Сюжетно-смысловая линия, связанная с этим героем, как бы продолжала в новом романе развитие художественными средствами темы логического, головного, атеистического суицида, начатой в прежних романах -- "Преступление и наказание" (Свидригайлов), "Идиот" (Терентьев), "Бесы" (Кириллов), и которая найдёт наиболее полное философско-публицистическое воплощение на страницах "Дневника писателя" в 1876--1877 годах.
Как ни кощунственно это звучит, но, вероятно, Оля -- одна из самых совершенно-художественных удачных самоубийц Достоевского. Некрасов, редактор "Отечественных записок", ещё не дочитав роман до конца, приходит к автору своего журнала и товарищу юности, дабы выразить "свой восторг" (в письме к жене в Старую Руссу Достоевский подчёркивает-выделяет эти два слова волнистой линией), а сцену самоубийства Оли он вообще находит "верхом совершенства".(292, 13) (Потом, правда, мнение Некрасова о романе в целом под влиянием Салтыкова-Щедрина измениться к худшему, но, думается, сцена самоубийства Оли так и оставила в его памяти неизгладимое впечатление.) Сухарь Страхов в письме к автору "Подростка" эмоционально сообщает, что опубликованные главы имеют в столичной читающей публике несомненный успех и особо отмечает: "Эпизод повесившейся девушки удивительно хорош и вызвал всеобщие похвалы..." Один из самых внимательных читателей Достоевского, а с 1877 года и его знакомый К. Н. Бестужев-Рюмин, историк, академик и общественный деятель, записывает в дневнике: "Читал (...) ?Подростка? (что за гениальная история Оли!)..." 219
Да что читатели и слушатели (Достоевский не раз впоследствии читал отрывок из романа о смерти Оли на публичных чтениях) -- критики, даже самые недоброжелательно настроенные к автору, почти единодушно отмечали историю Оли как несомненную удачу автора. "Почти" потому, что и в те времена в критике подвизались отдельные ?соби, мало чего смыслящие в литературе вообще и в творчестве Достоевского в частности -- вроде некоего С. Т. Герцо-Виноградского. Этот провинциальный Белинско-Михайловский, громя новый роман знаменитого столичного писателя в "Одесском вестнике" (1875. 13 февр. и 13 марта. № 36 и 58), ничтоже сумняшеся заявил, что, дескать, как весь роман не удался автору, так и в эпизоде с Олей ему не удалось объяснить психологию самоубийцы и показать подлинные причины самоубийства... Это, конечно, критико-патологический случай, но, тем не менее, Достоевский, собираясь в отдельном издании предпослать "Подростку" предисловие, хотел включить в него и уничижительный ответ одесскому знатоку литературы: "Говорят, что Оля недостаточно объяснила, для чего она повесилась. Но я для глупцов не пишу". (16, 329)
Чуть позже, в 1876 году, готовя материалы для выпуска "ДП", почти целиком посвящённого теме самоубийства, Достоевский записывает в рабочей тетради: "Кстати рассказ о повесившейся в "Подростке". К извинению его то, что я горжусь этим рассказом..."(23, 163) Зачем же Достоевский вдруг поминает про "извинение"? Это, наверное, единственный случай в практике мировой литературы, чтобы писатель извинялся за то, что написал чересчур талантливо! Анна Григорьевна вспоминала:
"...раз как-то Фёдор Михайлович прочитал мне только что написанную главу романа о том, как девушка повесилась (...). Окончив чтение, муж взглянул на меня и вскрикнул:
- Аня, что с тобой, голубчик, ты побледнела, ты устала, тебе дурно?
- Это ты меня напугал! - ответила я.
- Боже мой, неужели это производит такое тяжелое впечатление? Как я жалею! Как я жалею!.."220
Жалел, извинялся, но и -- гордился!
Впрочем, пора нам самим вчитаться в соответствующие страницы "Подростка". Об Оле читатель впервые узнаёт по её газетному объявлению, которое цинично комментирует Версилов. И странным образом сразу же возникает тема самоубийства, точнее -- тень темы, через случайное мимолётное версиловское словцо: "Вот слушайте: "Учительница подготовляет во все учебные заведения (слышите, во все) и даёт уроки арифметики", - одна лишь строчка, но классическая! Подготовляет в учебные заведения - так уж конечно и из арифметики? Нет, у ней об арифметике особенно. Это - это уже чистый голод, это уже последняя степень нужды. Трогательна тут именно эта неумелость: очевидно, никогда себя не готовила в учительницы, да вряд ли чему и в состоянии учить. Но ведь хоть топись, тащит последний рубль в газету и печатает, что подготовляет во все учебные заведения и, сверх того, даёт уроки арифметики..." (-8, 239)
Да, у Оли с самого начала ситуация была уже -- "хоть топись". И Версилов очень точно это отметил-понял -- в своих, разумеется, интересах.
Впервые видим мы Олю (разумеется -- глазами Подростка) чуть позже: Аркадий становится невольным свидетелем истерики Оли в меблированных номерах, причём выясняется, что истерика эта связана каким-то образом с Версиловым: "Ужасно поражен был и я. Я сообразил, что это, вероятно, та самая молодая женщина прокричала, которая давеча убежала в таком волнении. Но каким же образом и тут Версилов? Вдруг раздался опять давешний визг, неистовый, визг озверевшего от гнева человека, которому чего-то не дают или которого от чего-то удерживают. (...) Обе соседки выскочили в коридор, одна, как и давеча, очевидно удерживая другую. (...) Молодая женщина стояла в коридоре, пожилая - на шаг сзади её в дверях. Я запомнил только, что эта бедная девушка была недурна собой, лет двадцати, но худа и болезненного вида, рыжеватая (...) губы её были белы, светло-серые глаза сверкали, она вся дрожала от негодования..."
И чуть дальше ещё характерный штрих: "Одета она была ужасно жидко: на темном платьишке болтался сверху лоскуточек чего-то, долженствовавший изображать плащ или мантилью; на голове у ней была старая, облупленная шляпка-матроска, очень её не красившая..." И уже после смерти Оли ещё раз отмечено-упомянуто будет автором (Подростком), что "покойница положительно была недурна собой". (-8, 283, 293, 306)
Не раз и не два, как мы помним, Достоевский в связи и по поводу женских загубленных с молодости судеб поминал имена героинь мировой литературы -- Беатриче, Юлии, Гретхен... На этот раз такого прямого сопоставления он не делает, но читатель и сам может осознать-представить, что эта миловидная двадцатилетняя Оля при других обстоятельствах и раскладе карт судьбы вполне могла быть беззаботна, любима -- счастлива. И пусть бы даже и погибла, как Джульетта, но не от унизительной нищеты, не в позорной петле, не ощущая себя ветошкой затёртой и тварью дрожащей.
Итак, пока в одной комнате остывает труп бедной Оли, в соседней мать, чуть придя в себя, рассказывает, машинально прихлёбывая чай, Аркадию и хозяйке меблированных комнат всю историю-жизнь своей дочери. В Петербург они приехали, надеясь получить давнишний долг с одного купца -- покойник муж так и не дождался. Увы, напрасная затея -- и адвокат не помог, только последние деньжонки извели. Больше того, подлый купчишка-должник осмелился гнусное предложение Оле сделать -- обещал рублей сорок заплатить. Потом, когда Оля наивное объявление в газету от отчаяния дала, сначала её чуть в публичный дом не затащили "работать", а потом и Версилов появился-возник со своей "помощью"...
Тот одесский критик "Подростка", который умудрился не увидеть "психологию самоубийцы и показать подлинные причины самоубийства", видимо, пропустил следующие строки из рассказа матери: "Прихожу к Оле, сидим друг против дружки, заплакала я. Она не плачет, гордая такая сидит, негодует. И всё-то она у меня такая была, во всю жизнь, даже маленькая, никогда-то не охала, никогда-то не плакала, а сидит, грозно смотрит, даже мне жутко смотреть на неё. И верите ли тому: боялась я её, совсем-таки боялась, давно боялась; и хочу иной раз заныть, да не смею при ней..." Это -- после неудачи с адвокатом. А вот ещё -- это уже после приглашения в публичный дом: "Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит (...). Ходит она, руки ломает, слёзы у ней текут, а губы сжала, недвижимы. И потемнел у ней весь лик с той самой минуты и до самого конца..." Не прочёл, видимо, внимательно или пропустил мимо души этот Герцо-Виноградский и страницу романа, где описан переход в душевном состоянии Оли от восторженной благодарности к Версилову за обещание помочь с уроками и как бы одолженные 60 рублей через мучительные раздумья к угрюмой подозрительности и, наконец, -- ненависти к этому человеку-искусителю. Последней каплей стал рассказ-донос негодяя Стебелькова о сластолюбивой сущности Версилова (который в данном-то случае действительно и бескорыстно почти -- только ради моральной выгоды -- хотел помочь!) и его, Стебелькова, гнуснейшее со своей стороны предложение Оле. И вот финал горестно-жуткого рассказа матери:
