- Не могу понять, - проговорил тихо Фердинанд, - зачем мне досталось жить в октябре сорок первого? Если б сам не согласился, меня бы отец ни за что не завернул бы. Упрямый был. Трупы видел, следы бомбежек. Хоть бы что. Дружок мой сразу притих, передо мной храбрился. Ночевали в одной деревне. Изба низенькая, душная, грязная. Сон ужасный. Будто идем колонной - ополченцы наши. И все на меня смотрят. Идем, а ноги вязнут в жиже вязкой. Все глубже. Медленно так. Все равно идут. Уже понимают, что задушит сейчас, а вокруг белые лица, на меня смотрят. Я кричать стал: "Назад!" А они идут, барахтаются, руками гребут, но двигаются вперед. "Назад!" - кричу изо всех сил... Проснулся, еле отдышался. А тут отец стоит, бледный, улыбается. Вот и хорошо, говорит, что вернуться решил. Я спрашиваю: когда? Да вот, сейчас же с тобой разговаривал. Ты и сказал, согласен. Что меня удержало? - Фердинанд глубоко втянул воздух, глядя в светлое небо. - Промолчал. Согласился... Ни отца, никого больше из них я не видел. Исчезли. - Фердинанд повел взглядом по полю, леску. - Как растворились... А дружок мой спился после войны. Школу закончили, чуть полегчало, жизнь наладилась, тут он, как по рельсам, в тупик.
Они зашагали вперед, хотя Елисей знал уже, что идут они без всякой цели, куда дорога выведет. Пройдут поле, минуют лесок, а там повернут на шоссе и будут ждать автобус.
- Иногда приходит мысль: что же должен был сделать? - прервал молчание Фердинанд.
- Надо было поехать на великую стройку, построить какую-нибудь плотину, запузырить огромное вонючее водохранилище, - перечислял Елисей, пока Фердинанд не хмыкнул.
- А что? Может, если бы тогда выполз я перед строем. Да понес бы эту чушь. Может, обрадовались бы они. Командир бы точно похвалил. - Фердинанд задумался. - А что бы сказали те, что во сне тонули? Вот-вот захлебнутся...Им ли толковать про плотины? Их тогда, как в древнем Египте, рабы, зэки строили.
- Фердинанд, - сказал Елисей, представив смертную белизну лиц. - Лучше бы им сказать, что женишься ты на доброй, красивой девушке, вырастишь сына и дочку. Выучишь их добру, построишь дом и проживешь в счастье.
- Ни детей, ни доброй девушки, ни дома, - Фердинанд говорил задумчиво, не глядя на Елисея. - Добра было мало... Выходит, обманул их.
Он покачал головой, и дальше они шли молча, каждый занятый своими мыслями. Фердинанд распахнул куртку, ему всегда было жарко. Он шумно дышал и тяжело ступал по раскисшей земле. Елисей уже давно нес на плече его совсем не нужное ружье. с горечью думал о том, что, казалось бы, какое простое дело: вырастить детей, вдохнуть в них добро, наконец, просто прожить в мире, ну хотя бы не в счастье, так в радости, пусть даже небольшой - неимоверно сложно, недостижимо! Можно строить магнитки, всякие гэсы, громоздить в космос железо, а за этим - грязь, рвань, дерьмо, предательство и подлость.
Они вошли в светлый березняк, стайкой убежавший в поле от темного массива елового леса. Тонкие стволы дружно тянулись в небо и высоко вверху кивали резными вершинами низким облакам. Фердинанд нашел пенек, уселся и долго раскуривал сигарету.
- Того и гляди кондратий меня хватит, - усмехнулся он, сладко попыхивая дымком. - Подходит и мой черед в трясину эту. Так что, тебе, Елисей, придется наказ их выполнять. Насчет сынка, дочки, красивой девушки. Есть у меня повестушка маленькая. Удалось, по-моему, подняться над грязью, озарить светом... Конечно, не напечатал. По редакциям мусолили, то-се, все довольны, а т а м сомневаются. Так что, плюнул, в стол похоронил... Смотри, Елисей, может, справишься? Давай, за них, - Фердинанд неопределенно махнул в сторону поля, - за меня, за дружка моего, покойничка. Дочка у тебя, может, еще мальчишка будет. Сумеешь счастливыми их вырастить? - Он посмотрел на Елисея.
Тот пожал плечами и усмехнулся:
- В цирковые клоуны их определю. Пусть людей смешат.
- Да, черт возьми! Что же это за жизнь такая? - раздраженно закричал Фердинанд. - Кого ни глянешь вокруг - все щи кислые да яйца тухлые! И сам я такой. Одно понял: потому не спился, что бумагомарательством увлекся, когда царапал я страницы - сияние на полнеба. Мечты, грезы! Может, с десяток-другой волшебных слов я все-таки сказал. Вот и слава Богу! И ты, Елисей, малюй картины. Напиши это небо серое, березки, изобрази вокруг души наши бессмертные. Может, они тут витают. Глядишь, в этом больше смысла будет.
Он поднялся. Скоро они добрели до кромки березняка. С неба полетели редкие снежинки, потом снежная кисея загустела. Поле вмиг побелело. Сыпало все гуще. Когда они наткнулись на шоссе, вокруг царила белая пустыня. Иногда из белой мглы, слепо шаря включенными фарами, выныривали легковушки и снова пропадали, теряясь в снежной гуще...
Около одиннадцати автобус прибыл к крематорию. Солнце напоследок осветило то, что было Фердинандом, потом все сгрудились в одном из залов. Мать Фердинанда, высокая и худая старушка в черном обвисшем платье, долго гладила рукой лицо сына, потом тихо, едва слышно вскрикнула, словно пропела жалобно:
- Солнышко мое раннее...
Дальше Елисей ничего не мог различить из-за набежавших слез, вернее, вместо размытых теней родственников и близких Фердинанда, он видел комнату, освещенную ярким утренним солнцем, молодую женщину с небесно голубыми глазами, бодрую, весело смотрящую на сына-пацана, и во сне как будто бегущего куда-то. Она с улыбкой смотрит, как жизнь бьется в нем упругими жилками, как в закрытых глазах вьется утренний сон. Вот сейчас она легко коснется его рукой, поцелует теплыми губами разметавшиеся мягкие волосы, скажет: "Пора, солнышко мое". А он потянется, вздохнет сладко, откроет глаза, прыгнет с постели - и наполнится тесная комнатенка быстрым говорком, смешками, выкриками и возней ее мальчиков: бойким старшеньким, и молчаливым младшим.
Прощай, Фердинанд... Закончился счет твоих дней, от первого младенческого вскрика до последнего слабого толчка сердца. Между ними осталась загадка холодной военной осени, толпа обреченных людей - и бесценный дар жизни: казалось, бесконечной череды дней. В которую вместились ласка летних вечеров с одуряющим запахом цветущей сирени, пронизывающий холод январских морозов с застывшим пятном холодного солнца, любовное томление - и трезвое понимание обманчивости любовных утех.
Может быть, думал Елисей, ты был прав прошлой осенью, когда сказал, что жизнь, по сути, глупа, как тупая повторяемость прибойных волн, бесконечно набегающих на гранитные камни. Грязные разводы пены да однообразный назойливый шум.
Стоя у окна, распахнутого в буйное тепло майского вечера, Фердинанд дымил сигаретой и скептически щурился на кипение яркой зелени во дворе, на золото одуванчиков, на лихорадочную суету птиц, пронзающих своими трелями воздух. Под окно выбежали мальчишки и девчонки из рисовальной студии. Их восторженные вопли тут же смешались с общим вечерним балаганом. Фердинанд только ухмыльнулся.
- Я утверждаю, - сказал он, - что высший смысл в созерцании. Разглядывание... - Фердинанд почмокал губами, точно пробуя на вкус слово. Созерцание смеющихся детей дает мне, старому и больному хрычу, ощущение радости и беспечности поросячьего детства, в криках и мелькании стрижей я чую невесомость и восторг полета, вороша какую-нибудь гадкую помойную кучу, я смеюсь над тщетной суетой попыток набить брюхо, придать красоту лицу, закутать тело в барахло. С ужасом склонясь над гниющим трупом, я содрогаюсь от страха перед смертью и познаю счастье дыхания, жизни... Всевышний создал нас для собственного развлечения. Созерцая нас, он не скучает. Целые сокровища удивительных открытий. Смех ребенка, тут же горькое рыданье. Блеск молнии - и молния испуга в наших душах. Дождь, когда знаешь: сейчас ливень, лужи, потоки бешеные, все в пузырях, а потом - тишь, лепестки черемухи по сырой земле, на листьях... - а тут волна восторга в наших жалких костях. Но мы догадались, - Фердинанд шутливо погрозил кулаком с сигаретой в небо, - не случайно на иконах, в церквах - все среди облаков рожи да глаза. Знаем: сидишь там и смотришь. Разглядываешь?.. Ну-ну. О! - воскликнул Фердинанд и повернулся ко мне. - И энлэо - то же самое. С неба пялятся. Потому и общаться не хотят, что и так интересно и смешно. Рассматривают...
Но тут лицо Фердинанда побледнело и напряглось ненавистью:
- Но зачем тебе наша боль, мучение? Зачем ужас смерти, агония? Тоже... развлекаешься!..
Фердинанд на секунду замер, хватая открытым ртом воздух. Но тут злоба исчезла с его лица, и он расхохотался...
В коридоре квартиры жены Фердинанда, куда все приехали на поминки, Елисей зацепился за большую коробку и едва не упал.
- Осторожно, - обеспокоено воскликнула Светлана Алексеевна, и все, кто набился в тесный коридор, замерли, разглядывая рисунки и надписи на картоне, из которых значило, что это упаковка цветного телевизора. Здесь рукописи Фердинанда. Мне ведь пришлось срочно выметаться из его комнаты. Прописана там не была, - она вздохнула, - а соседи, как шакалы, наверное, давно уж зарились. Вы вот, извините, из профкома, - она обратилась к приткнувшемуся рядом мужчине со стариковской бородой лопатой. Не взяли бы посмотреть? Что ценное... хотя, конечно, издать трудно. Сама-то я плохо разбираюсь. - Она просительно смотрела на мужчину.
