Некоторое время они неумело работали вдвоем. Наконец, упрямое окошечко криво, но надежно встало в самодельные пазы.
Оба тяжело вздохнули.
"Вроде хорошо", - сказал молодой человек.
"Надо закрепить гвоздиками, - сказал булочник, - Под прилавком молоток".
Длинная широкая доска, выдающаяся из под прилавка, была похожа на припрятанный от праздных глаз стол. Молотка на нем в помине не было, а рядом с хлебным ножом лежало несколько нагусто, как исправленная звездная карта, многослойно исчерненных листков. Что мог - с таким тщанием и неудовлетворенностью - писать булочник?
Он разобрал отдельные сочетания слов - что-то о полярном исследователе, одиноко умирающем, сжавши рукавицей тяжелый компас, в двигающихся сквозь полярные льды санях.
Неподвижно стоя в дверном проеме, сомнительный пекарь внимательно и печально смотрел на своего невольного соглядатая. Его лунное лицо было чем-то неуловимо похоже на яркую переводную картинку - швейцарский вид - под влажной папиросной бумагой в блюдце с водой.
"Не нашли молотка?"
"Нет".
"Вот ведь запропастился. И не найдешь", - сокрушенно сказал толстый человек, похожий на озеро, горькую рябину на берегу и цветные горы.
Почти такой разноцветный горный пейзаж с озером и рябиной был виден сквозь распахнутые окна на последней картине Сони Грюневальд агиографической фреске, заказанной полковником Гейнке к приезду Александра Клювина.
Сюжет фрески поначалу шокировал полковника: святая была изображена непосредственно в момент своего внезапного обращения к Богу. Абсолютно голая, освещенная солнцем, бившим сквозь распахнутое окно, за которым были горы и озеро, она положила ногу любовнику на плечо. Ее тело наслаждалось животной страстью. Впрочем, у нее несколько недель не было лица - пока Соня Грюневальд не увидела в одной из университетских аудиторий высокую светловолосую женщину, непередаваемо и неявно похожую на ботичеллиеву Венеру. Именно к ней обратилась Соня Грюневальд одолжить лицо и шею для фрески.
Увидев безголовое тело, лебединошеяя красавица ахнула, приложив пальцы к щекам, и вдруг, нежно улыбнувшись, наклонилась и поцеловала Соню в лоб.
Вскоре они стали почти подругами, как правило встречаясь по утрам за чаем в кабинете полковника, который, сентиментально и безответно влюбленный в Соню, попросил ее будить его по утрам, кидая маленькие камешки в раскрытое окно флигеля.
"Я вот думаю", - продолжал булочник, поворачиваясь разноцветным пейзажем к небу, - "хорошо бы, например, какой-нибудь простой вензель. В смысле не на дверь. - Не забудьте взять калач. - Это, вделать очевидный вензель булочной в мостовую", - по швейцарскому пейзажу проплыла, как по отраженному в реке, звезда, - "Не для зрячих. Чтобы палка, например, легко бы его нащупала. А в дождь он будет похож на водяной знак. - Приходите вновь. Обязательно его поставим. - Потому что - ведь он ничего не видит как же он купит хлеб?" - шепотом, словно закрывая книжку с картинками, добавил он, провожая взглядом уходящего молодого человека.
V
Они - если только плотный и рыжебородый человек в пыльнике и широкополой шляпе, передавший ему очередной саквояж со снаряженной адской машиной, был и в самом деле тем добрым булочником - встретились почти десятилетие спустя на шуршащей, осыпающейся горной тропинке, среди разноцветного гранита скал, у края пропасти, на дне которой раскрывались глазу пестрые крыши маленького городка.
Бледно-нежно-зеленый купол театра, который он должен был взорвать, казался похож на укатившееся с горы яблоко.
Вроде того, какое, поочередно, играя им и передавая из руки в руку, они, смеясь, ели, стоя по щиколотку в воде, среди плавающих мраморных могил городского кладбища. А потом Соня истомленно выпустила его из пальцев и оно, кружась в воде и шурша о льдинки, плавало у их ног, пока они целовались, дрожа от обжигающего холода. - "Пойдем", - быстро наклонившись, она выдернула его из воды и жадно, жестоко, почти остервенело догрызла. - "Я замерзла. Не пойдем в цирк. Купи горячий хлеб. Я замерзла", - шептала она, с трудом переставляя ноги, пока он вел ее под руку. - "Знаешь, эти мертвые... Как бы я хотела тебя, уже будучи мертвой. Когда это, - закрыв глаза, она провела пальцами по лицу и горлу - было бы изгрызено червями". - Он отшатнулся. - "Прости меня. Это страшно. Это непереносимо. Прости меня. Но я это нарисую". - Они стояли уже почти на пороге булочной. - "Приходи. Вернись", - сказала она жалко, жадно и безнадежно, уже повернувшись к нему мелко вздрагивающими от невидимых слез плечами.
Пошатнувшись, безымянный молодой человек торопливо сел на камень рядом с молчаливым связным и, сказав пароль, протянул руку за саквояжем.
"Подождите", - неожиданно сказал тот.
Бывший студент удивленно посмотрел на рыжебородого человека.
"Я встречаюсь с вами отнюдь не ради вашего, как, впрочем, и моего, к сожалению, ставшего моим, дела", - сказал рыжебородый.
У него было белое, как снег, роза или мука, лицо и большие бледно-голубые глаза.
Если б не глаза, он и вправду был бы более чем похож на булочника.
"Я встречаюсь с вами ради Сони Грюневальд", - ставя саквояж на колени, продолжал рыжебородый, - "Ведь вы - как бы вы себя не называли сами - ведь вы - Всеволод Зангези - ваш отец, дурак, дал вам фамилию вашей мачехи - вы были ее любовником почти целый год".
Если быть честным, они стали любовниками еще при жизни отца.
Он как раз уезжал в университет. Поезд отходил ночью. Отец спал. Днем его свалил тяжелый сердечный приступ. Он зашел попрощаться с Ольгой Зангези. Она сидела перед распахнутым в ночь окном, задумчиво перекидывая из руки в руку маленькие пестрые камни, разноцветные, как радуга или горы на детской картинке в книжке.
"Уезжаешь?"
"Да. Уже".
"Прощай".
Прикрыв глаза, с распущенными волосами, продолжая мелькать порхающей радугой горного пейзажа, она подставила ему щеку для поцелуя, но как-то неловко и он, промахнувшись, поцеловал ее в затылок.
Цветной камень, пролетев мимо ее руки, упал на пол.
"Поднимешь?" - спросила она.
"Да", - ответил он, становясь на одно колено и вдруг неловко, почти упав на пол ничком, поцеловал ее в щиколотку.
Она только громко сбросила с ноги туфлю.
На ней были тесные лиловые вельветовые штаны.
Он поцеловал ее в колено.
Резко встав, она оттолкнула кресло и погасила свет. Он обнял ее за плечи. Тяжело дыша, она тихо положила кисти рук на письменный стол, не мешая ему делать то, что он торопливо делал, только тихо говоря: "Не рви пуговицу. Вот так. Не сюда. Рановато тебе с кровушкой".
Ее передернуло от боли.
Прижавшись к ней, он провел пальцами по ее закушенным губам.
Она тяжело вздохнула и молчала, пока он не оставил ее в покое.
Под утро, под стук колес, словно мертвый, побалтываясь на подвесной койке, он вспомнил о ее игральных камнях. Казалось, они незаметно растаяли в воздухе над ее руками.
Поезд подошел к вокзалу. Нежная и мозаичная Венера взглянула на него глазами Ольги Зангези. Что она с ним делала, как забавлялась с ним несколько часов назад, если камни исчезли?
Маленькая темноволосая девушка в куртке и рукавицах, улыбаясь, весело помахала рукой одинокому утреннему пассажиру.
Мучимый непереносимым стыдом, гонимый страхом, растерянный, раскрасневшийся, он внезапно подошел к мозаике и неловко помахал Соне Грюневальд в ответ.
Когда она умерла, снова мучимый стыдом и сердечной болью, он расспрашивал о ней праздно-равнодушных европейских путешественников с похожими на маленькие карманные зеркала альбомчиками для мгновенной зарисовки окрестных видов, но они только умиленно вспоминали мозаичную Венеру и - зачем-то - памятник Александру Клювину, с искаженным непереносимой болью лицом, с пустыми глазницами, из которых, как кровь, текла вскипевшая застывшая бронза. Почти таким - разве что в обычном европейском костюме - его видели в последний раз, когда, слепо шаря руками в беззвучном воздухе, спотыкаясь на лестничных ступенях, он навсегда выходил из университетского дворца, среди молчаливой студенческой толпы, пораженной жалким и страшным зрелищем.
Тяжело сидящий на камнях бородатый булочник как будто подслушивал его мысли, или просто был хорошо осведомлен о том, что было его воспоминаниями.
"Вы напрасно снова сделались любовником своей мачехи, - с отвращением сказал он, - Да, она все, все знала о смерти Сони Грюневальд. Это вы правильно угадали. Но она ведь и убила ее. Придушила и свернула шею в университете на лестнице. Ей ведь было это проще простого. Она там читала лекции по утрам. Скучные, глубокие и сухие, как заброшенный безводный колодец. А по вечерам танцевала на канате. Так вот, несколько минут ее не было: вместо нее перед студентами балаболила иллюзия. А потом, свернув Соне шею, она вернулась".
Подложный булочник, осторожно встав и не отпуская сафьянового саквояжа, приседая, подобрался к краю пропасти и, протянув руку, бережно сорвал бледно-желтый горный тюльпан, казалось, волшебно выросший прямо из горной породы.
