Матрена тихо протянула из-под платка руку и взяла его за рукав.
Куприян грубо вырвался.
— Да ну тебя!.. Все вы… — он грубо и скверно выругался.
И тотчас ему жаль стало Матрену, и зло взяло на себя.
Матрена опустила руку и заплакала.
— Разве же я… волей? — спросила она.
Куприяну было скверно, тяжело и стыдно, но ревность заглушала в нем все чувства, и потому он грубо, зная, что говорит неправду, сказал:
— Не хотела бы, так не пошла б.
Матрена сквозь слезы с недоумением посмотрела на него.
— Как же?..
— Да так, — упрямо отвечал Куприян, — нечего тут… иди!..
— Он же муж мне, Купря, а разве я…
— Пошла, убирайся! — злобно крикнул Куприян и поднял руку с сжатым кулаком.
Матрена пугливо посторонилась и вся сразу съежилась, став меньше и тоньше.
— Не бей… — испуганно проговорила она.
Куприяну хотелось ее ударить, чтобы дать выход жгучему чувству ревности, душившему его.
— Иди… — хрипло проговорил он, подвигаясь к ней.
Матрена инстинктивно подняла локоть в уровень с лицом, но от этого движения Куприяна точно прорвало.
— Паскуда! — прохрипел он и толкнул ее.
Матрена коротко и жалобно охнула и пошатнулась. Платок слетел у нее с головы, и длинные космы волос, мигом подхваченные ветром, упали ей поперек лица.
— Грех вам, Куприян Васильевич, сказала она, подымая платок, — я вам… всегда… а тому я не причинна.
И она опять заплакала.
Куприяну стало мучительно стыдно и жалко ее.
— Что там… — пробормотал он.
Матрена перестала плакать и утерла глаза уголком платка.
— Купря… — умоляюще позвала она.
Но Куприян опять вспомнил, что все равно все кончено и Егору она не сегодня завтра должна быть женой, и он опять почувствовал прилив ревнивой злобы и безнадежного чувства.
— Чего Купря?.. Ступай к своему жеребцу!..
— Куп…
— Ступай, ступай, — стиснув зубы, проговорил Куприян и с новым приливом злобы схватил ее за тонкие, худые плечи, прикрытые одним платком, грубо повернул ее и толкнул…
Матрена чуть не упала, заплакала и пошла по дорожке.
Куприян мрачно смотрел ей вслед.
Она остановилась. Куприян молчал.
— Куприян Васильевич! — позвала она.
Куприян не отвечал и все бледнел.
— Купря! — громче сказала она.
Куприян не шевелился.
Она постояла еще. За ветром не слышно было, звала ли она его опять. Потом она пошла вверх тихо и нерешительно, и ее силуэт стал сливаться с темнотой.
— Мотря! — не выдержал Куприян.
Но она не слышала и исчезла, точно растаяла в тумане.
Ветер шумел осинами, и яснее был слышен стон тростника и всхлипывания воды. По небу быстро неслись тучи уже сплошной массой, и первые капли дождя тяжело шлепнулись на мокрые грядки.
Куприян стоял, расставив ноги, глубоко засунув руки в карманы, и все глядел на темный силуэт избы, забора и качающегося по ветру береста. Во дворе залаяла собака и замолчала. Дождь все усиливался, и тьма вокруг сгущалась все больше. Дальние деревья вдруг сразу утонули в темноте за пологом хлынувшего дождя. Только ближняя осина была видна, тоскливая и ощипанная, отчаянно мотавшая по ветру своими корявыми обломками-ветками.
Куприян встряхнулся, с безнадежной тоской посмотрел еще раз назад и пошел по огородам, увязая в грязи.
В окне избы Федора Гунявого чуть-чуть мерещился свет сквозь какие-то тряпки, навешанные на окно.
Куприян постучал.
В избе кто-то зашевелился, тень промелькнула в окне, и послышался стук открываемой двери.
— Кто там? — спросил из сеней Гунявый.
— Свой, — ответил Куприян, — отворяй. — Сичас.
Запор взвизгнул, и дверь осела назад на неровных петлях. Куприяна обдало запахом прелой соломы, куриного помета и дыма. Куры зашевелились и захлопали где-то в темноте. Петух сонно и протяжно икнул.
Куприян прошел в избу. Гунявый, почесывая грудь, посмотрел на небо, затворил дверь, пошел за ним, зевая и крестя рот.
— А-ах, Господи, Боже мой… Что поздно?
Васька, спавший на лавке под кожухом, тревожно поднял всклокоченную голову, но, рассмотрев Куприяна, опять опустил ее на кожух.
Куприян не спеша снял картуз, сапоги и сел на лавку.
Гунявый тоже присел у икон. В одних пестрядинных штанах, босой, в серой толстой рубахе с развязанным воротом, сквозь который виднелась темная волосатая грудь, он казался еще длиннее и тоще. Он почесал себе грудь и спину, кашлянул и понурился.
Васька глядел из-под кожуха.
В избе было темно, грязно и душно. На полатях и на полу под кожухами и рогожками спали дети Гунявого, на все лады посвистывая носами. Тараканы бегали по стенам, и тени их бегали за ними. За печкой однообразно свиристел сверчок, и слышно было, как ветер рвал мокрую солому с крыши.
Куприян сидел молча.
— Может, есть хочешь? — спросил Гунявый. Куприян нехотя качнул головой.
— Не…
Гунявый почесал грудь корявыми пальцами, подумал и нахмурил свои нависшие брови.
— Видел Матрену-то? — пытливо спросил Васька, приподняв голову.
— Видел.
— Что ж?
— Ничего, — неохотно ответил Куприян.
— Что так? — глухо сквозь усы спросил Гунявый.
— Да что…
Куприян махнул рукой.
— Дело ее, бабы-то, плохое! — проговорил Гунявый и вздохнул, пожевав беззубым ртом.
— Да уж, конечно… не мед! — отозвался Васька.
Куприян промолчал.
— Эх, Купря… Бог-то видит, — пробормотал Гунявый.
Куприян взглянул на него и потупился.
— Я что ж…
Васька усмехнулся пренебрежительно.
— Что он ее, силком, что ли, тащил? Сама шла…
Гунявый насупился.
— Тоже, чай, калачом манить не пришлось… Сама знала, где сладко! засмеялся Васька.
Гунявый вздохнул.
— А все Купре — грех… Потому баба — что? Баба дура, а он того… бабу в грех ввел… ему и грех-то!
Куприян потупился еще больше.
— Заладил: грех! — презрительно отозвался Васька. — Знаем мы.
— Вот и не знаешь…
— Лошадей краденых сбывать да конокрадов укрывать тоже, чай, грех?.. Гунявый помолчал.
— То особь дело, — спокойно возразил он. — Лошадь — животная, а то баба…
— Ну и баба тоже особь дело, — хихикнул Васька. — На то они и созданы, значит… У нас на фабрике, что девчонка ни поступит, уж я того… Я по этой части ходок…
— Эх… заводская твоя душа, пропащая! — с острою укоризною прогудел сквозь усы Гунявый и, повернувшись к Куприяну, сказал: — Ты бабу-то брось… Пошалил, сатану потешил, сейчас брось! Забьет ведь Егор бабу-то…
— Я что ж… — с тоской нерешительно пробормотал Куприян.
— Почто ж смущаешь бабу? — строго спросил Гунявый.
— Да я…
— Испортил бабу… солдатку…
Васька захихикал.
— Такой уж ей предел положен, потому солдатка. Солдатке сам Бог велел.
— Бог? — величаво и презрительно переспросил Гунявый. — Ты-то, заводский, Бога понимать можешь?
— Ну, чай, и ты не больше моего смыслишь в Боге-то?
— Я-то смыслю. А вы почто баб смущаете?.. Смутьяны прокляты…
Гунявый закашлялся и умолк. Потом он встал и, шаркая босыми ногами, полез на печь.
Все утихло. Сверчок верещал по стенам, с тихим шелестом проворно бегали тараканы.
Куприян долго сидел у стола, свесив голову и о чем-то думая.
— Вась… а Вась… — позвал он. Васька не отвечал.
— Васька! громче позвал Куприян.
— Чего? — сонно отозвался Васька.
— Я того… — смущенно заговорил Куприян, — говорят, господа, ежели муж, значит, альбо жена…
Куприян путался, мучительно подыскивая выражения.
— Ну?
— Так могут, значить, развод… а там опять жениться на ком хошь…
— Так то господа! — отозвался Васька.
— А у мужиков нельзя? — спросил Куприян неуверенным голосом.
— Оно, может, по закону и можно, только, сказывают, оченно денег много надо.
— Кому? — удивился Куприян.
— Кому?.. Попам, известно! — усмехнулся Васька.
— А много?
— Да уж у тебя не найдется. Господа — и те не все могут…
— Значит, нельзя? — упавшим голосом спросил Куприян.
— Известно.
С печи послышался хриплый голос Гунявого:
— Еще чего захотел!
— А по закону ж можно…
— Так то по закону! — возразил Васька, встряхнув головой.
Куприян посидел еще, помолчал, потом тяжело вздохнул и стал укладываться на лавку.
Тараканы бегали, Гунявый кряхтел на печи, сверчок верещал испуганно и однообразно.
Воздух в избе становился все гуще и тяжелее от скученных в тесноте людей, животных и от мокрой одежды.
Около волостного правления стояла тройка почтовых лошадей, потряхивая головами и перезванивая бубенчиками.
Приехали исправник и становой ловить конокрадов, слухи о безнаказанных похождениях которых дошли, через посредство газет, до губернатора.
