– Ты мне лапшу на уши не вешай. Желтуха ушла – обходные пути сделали. А ушла желтуха – вот и аппетит появился, и силы прибавились. А что касается веса – посмотри. – Мишкин двумя пальцами уцепил складку на плече. – Видишь? Это же жир. – Он отпустил складку и всеми пальцами стал теребить бицепс. – Видишь: мышцы остаются дряблыми… даже хуже становятся. Белок-то уходит. А вес – только за счет жира.
– Но это ваши умозрительные заключения…
– Да ладно тебе. Голову-то не морочь. Сдается мне, и что жидкость в животе накапливается. Ну-ка, пощупай.
Не спорил бы Илья, не пришлось бы и живот щупать.
– По-моему, ничего нет, Евгений Львович.
К счастью для ординатора, единственный в клинике аппарат УЗИ испортился (чинить долго, о новом и думать нечего), а то Мишкин увидел бы жидкость в животе воочию. Но пока удалось его обмануть…
Удалось? А зачем? И надолго ли? С ним все спорили, спорили… и убеждали его все больше и больше в собственной его правоте… В собственном его мнении, в собственном взгляде на проблему… свою проблему… личную проблему.
– Привет, Жень. Как царапается? Получше?
Как часто мы задаем вопрос и сами же на него отвечаем, пусть даже вопросом, лишь бы, не дай Бог, услышать правду: «Получше?»
– Лучше, Толя, лучше. Лучшее некуда. Видишь, толстею. А что ты?
– Я из библиотеки. Тут рядом. Пишу о царе Алексее Михайловиче.
– Тишайшем?
– Этот тишайший, знаешь, каким был! Тихо-тихо, а при нем чего только не было…
И Анатолий завел пространный рассказ об Алексее, Софье, Петре, потому что не знал, можно ли спрашивать о болезни. Предмет, интересующий приходящих сюда более всего, был в каком-то смысле под запретом. С другой стороны, вроде бы неестественно не спросить. Не значит ли это – проигнорировать главное в жизни хозяина? Игнорируешь – значит, скрывается что-то. Да что же можно скрыть от Мишкина?! А он сам не говорит о главном, крепится и храбрится, чтоб не думали, будто он посвящает все свои думы болезни. Показывает всем: он жил и жить будет, пока не умрет. Неоригинальная максима: «жить будет, пока не умрет», но жизнь в его понимании – не только биологическая жизнь.
Но ведь от главного не уйти, не оберечься. Главное – это жизнь и… все равно с какого конца, но это главное все равно выскочит в разговоре. Жизнь-то продолжается.
– Жень, а еще я сегодня прочел, что, оказывается, верующему еврею, если речь идет о спасении жизни, можно нарушить основные Моисеевы заповеди, кроме трех: идолопоклонничество, инцест и «не убий». Слава Богу, «прелюбы» возможны, но не инцест.
– «Прелюбы» порой и есть спасение жизни.
– Ну! Свою жизнь надо беречь, равно как и чужую. Понял.
– Надо дрожать за свою жизнь? Между прочим, меня никто не спрашивал, хочу ли я родиться… Да и сейчас…
– Что сейчас, Жень?! Что сейчас!.. – В разговор ворвалась жена.
Казалось бы, подошли к опасному рубежу. Сейчас… Но нет. Сильна изворотливость человеческого общения.
Анатолий резко свернул, вернее, вернул тему:
– Так вот, в израильской армии узаконено: попавший в плен солдат ради спасения своей жизни обязан рассказать все, что знает. Жизнь главнее любых тайн. А на этот случай в армии при попадании кого-то в плен меняют всё тайное, что солдат мог бы рассказать.
– И это записано в уставе?
Кажется, пронесло и разговор покатился в более спокойную сторону…
– Наверно. У них считается, что словесный договор, когда свидетель один только Бог, страшнее нарушить, чем удостоверенный письменно. И тайное воровство хуже и опаснее открытого грабежа. Так что, может, и не записано. Их не поймешь. У них иной менталитет.
– Почему – «у них», Анатолий Яковлевич? Ты же еврей чистых линий.
– Какой же я еврей, когда основополагающие еврейские положения вот только что узнал? Я неверующий. Я весь в породившей и воспитавшей меня русской культуре. А теперь вот жалею, что мало так знаю культуру моих корней. Но Моисеевы заповеди знаю. И прежде всего «не убий»…
– А мы вот убиваем… Во всяком случае, соучаствуем. Хотим мы этого или не хотим. Как там у Лермонтова? Я люблю врагов, хоть и не по-христиански. Они как-то там волнуют мою кровь… А я люблю больных, хоть и не по-христиански. Они-то и волнуют мне кровь и жить помогают, но пока я работаю.
Мишкин еще больше вмялся в глубокое кресло, как бы спрятался и откуда-то, словно издалека, начал повторять медленно и отрывисто:
– Больные… кровь… волнуют… И тем живу. Пока волнуют. Пока есть больные. А потому…
Уловив эту неожиданную медленность, Анатолий насторожился:
– Ты чего, Жень? Нормально говори.
– А я нормально. Я вот что, решил выйти на работу. А что ж, лежать и ждать, когда тебя в табакерку засунут? Жить надо стоя. Начну умирать – лягу. Попрошу Илью. Илья – ординатор, правая рука моя. Он по утрам мимо проезжает. Ну и будет моим водилой. Не треснет.
Анатолий не знал, как реагировать.
– И будешь счастлив?
– Ха! Ощущение счастья, как Царствие Божие, – внутри нас. Кто поет, тот находит себе счастье в миг пения. А я, говорю же, что люблю больных, хоть… и так далее. Посмотрим, в чем счастье при экстремальных днях.
Галя только рот открыла. Но еще не слово, еще только звук неясный вырвался из нее, как Мишкин зверем глянул – и тем самым прихлопнул и рот, и рождающееся слово, и саму мысль, наверное.
– И не вздумайте возражать, Галина Степановна! Никакой рак поганый не будет управлять моей жизнью.
– Да я что?.. Ну окрепни хоть немного. Я…
– Окрепни! Рак появился и умрет вместе со мной, во мне. А я должен буду еще жить среди вас. Рак не сильнее жизни.
Все замолкло. Будто и улица за окном перестала шуметь. Евгений Львович прикрыл глаза, откинул голову на спинку кресла и некоторое время не говорил ни слова.
Вроде бы сменили тему. Или нет?
Он приоткрыл один глаз, посмотрел на Толю:
– Вчера залетела откуда-то бабочка в комнату. Порхала, порхала, то билась о лампу, то в стекло. То ли веселилась, то ли страдала. А я сидел в кресле и наблюдал, наблюдал… А сегодня смотрю: лежит на подоконнике, чуть пошевеливает крылышками. И вот сейчас – просто сухим листиком, пятнышком у окна. Посмотри. Видишь? А ветерок подует – и ее чуть в сторону относит. Видишь?
Сменили тему, называется! Анатолий молчал, не зная, как реагировать.
Бог помог: вошел в комнату еще один их товарищ – Борис, компьютерщик по образу мыслей и форме существования. Остановившись в дверях, он с ходу врезался в разговор:
– Не понял. О чем витийствуете, миряне?
– А-а! Это ты, Борь? Решил навестить убогого?
– Привет, товарищ! – Анатолий поднялся и обнялся с вновь пришедшим, а тот, в свою очередь, нагнулся и расцеловался с Мишкиным.
– Вот, Борь, сообщал Толе, что решил поработать, пока работается.
– Ну и правильно. Конечно, работай! И вообще смертность в стране стопроцентная. Не ждать же.
Вошла Галя с тарелкой пирожков. Но, услышав последние слова, плюхнула тарелку на журнальный столик и, резко развернувшись, выскочила из комнаты.
– Ты не пьешь, Жень?
– Желтуха же была. Да я и вообще давно потерял вкус к этому. Кураж потерял.
– Как говорится, вольному воля, а я бутылочку сухонького принес.
– Ну и пей. Анатоль, составишь компанию?
– Не без того. А ты точно не будешь?
Из-за двери зашипела Галя:
– Ладно – работать… Так вы еще и пить принесли! Совсем одурели?!
– Галь, так мы сами только. Он же не страдает от этого, – и Борис с виноватым видом направился к ней на кухню.
Женя подмигнул Анатолию:
– Извиняться пошел? Не трогай.
Боря приблизился к Гале, которая стояла над плитой и что-то стряпала – или вид делала. Борис положил ей руку на плечо и зашептал:
– Галочка, что ж мы сидеть будем и слезы проливать с ним? Надо ж как-то поддерживать обычный…
– Да я не про то. Ведь он, действительно, пойдет на работу. С него станется.
– И что?! И пусть! Ему уже ничего не повредит, а человеком будет себя чувствовать.
– Уже не повредит! – Галя всхлипнула, Боря прикрыл ей рот рукой. Она вытерла глаза и прошипела: – Но он же слаб еще.
– Ну и…
– Да, Борь… Да только… Иди к нему.
Галя вытерла уголки глаз, а Борис взял два фужера и пошел в комнату:
– Значит, так! Я пью и не взираю на общий бойкот и саботаж.
– Какой еще саботаж, – возмутился Анатолий, – только Женька не будет. А я – за. Ты готов и саботаж выдумать, лишь бы выпить всё самому!
– Ему можно. Он у Гали прощение вымолил, – заступился хозяин. – А я, действительно, ребята, не могу – в понедельник на работу, надо быть в порядке. Все-таки оперировать после такого перерыва…
– Ну ты даешь, Жень! Слушай, я сейчас ехал к тебе. Подвозил коллега из нашей конторы. От дома. Дворничиха хромая подошла и попросила подвезти ее недалеко.
– Надо говорить: «дворник»…
– Ну хорошо-хорошо, гуманитарий, не мешай. Пусть дворник. Села эта дворник в машину и давай словеса плести. А этот мой коллега всех дворников знает. Они ему машину иногда моют.
