— А полковника возьмите на свое попечение. Чтобы, понимаете, полное…
Клеопатра Амосовна опустила стыдливо зрачки в жировые подглазные мешочки:
— Ай, как вам не стыдно… бесстыдник! Вам же известно: я давно уже не практикую.
— Попрактикуете, мамаша, — строго сказал адъютант. — Командир гусарского полка — это тоже, знаете, на дороге не валяется: это же честь! Ему надо по рангу. И как вы здесь тоже, так сказать, на командном положении…
Он загоготал гусем, довольный умным сравнением, и хлопнул Клеопатру по огрузлому, обвисшему плечу, осыпав обильную пудру.
Разговор надо было кончать, потому что, как медленно ни подымалось по лестнице шествие, оно все-таки дотянулось до второго, верхнего, этажа и полковник Собакин, зыбя усы с подусниками, "как блаженныя памяти император Александр Вторый", уже пялился твердым, особой пьяной твердостью, взглядом в раскрытый корсаж Клеопатры Амосовны — бандерши.
* * *
Вторым приказом адъютанта было: "Очистить «Китай» от посторонних, то есть шпаков, штатского сословия".
Но штатские и сами, едва заслышали доходивший с лестницы офицерский гул, звяканье шпор и бряцанье шашек по-гусарски — уже отпущенных волоком по ступеням, благоразумно покинули зал, укрываясь в дальние спальни или окружным ходом выбираясь в прихожую. Штатские посетители знали по опыту: в любви офицер не терпит гражданских соперников. Девицы, таким образом, полностью и безраздельно предоставлены были в распоряжение офицерского корпуса.
* * *
Энгельсов-Николаевский не принял участия в разыгравшемся вслед за тем вполне непринужденном веселье. Он во хмелю всегда становился сосредоточен и хмур. А сегодня: "Поймали, нет?"
От накрашенных лиц, подведенных глаз, от челок, завитых до нахальства, до желания дать в морду, еще злей вспоминалось строгое и красивое — вражье! — лицо. Вражье! Энгельсов ударил об пол подвернувшийся под руку золоченый тонкоспинный стул. Обломки брызнули в стороны, едва не подбив адъютанта, пронесшегося мимо в козлином галопе.
Адский галопад страстей! Приглашайте дам! Справа по одному марш-марш!
Ближайшие девицы взвизгнули. Адъютант крикнул уже из далекого отдаления хрипло и поощрительно:
— По-гусарски, ротмистр!
* * *
Энгельсов вышел в коридор, стиснув зубы до боли: "Подвернись мне сейчас в подходящем месте, черт бы меня взял, — изнасиловал бы!"
Мысль была — даже для штаб-ротмистра и гусара — страшная. Может быть, поэтому от нее и было не оторваться. В висках стучало размеренно и тяжело. Хмель сходил с каждым ударом, но чем трезвее, тем было непереносимее.
Он схватил за руку поправлявшую подвязку девицу:
— Которая у вас здесь Ирина? Давай ее сюда.
Девица подняла рисованные черные брови:
— Ирина? Нет у нас такой… Пусти. Чего жмешь, синяк же будет!
Девица заплакала. Энгельсов отпустил руку:
— Нет? Жаль! Попомнила б… Живого бы места не оставил…
Он свел в воздухе мертвой хваткой ладони, скалясь бурыми от беспрерывного сегодня курения и винного перегара зубами. Девица вскрикнула тонким и сиплым голосом и побежала опрометью по коридору. Штаб-ротмистр посмотрел равнодушно ей вслед и свернул хорошо знакомой — как все в этом доме — дорогой вправо по коридору, в уборную.
* * *
После зального гама, топота ног и кокетливых хохотков девиц здесь, в уборной, было уютно, прохладно и чисто. Вымытый кафельный пол. Фарфоровые раковины. Переливаясь в трубах, тихо и ласково журчала вода.
Тишина. Одиночество. Как в лесу весной. Штаб-ротмистр усмехнулся далекому какому-то воспоминанию. Он прислонился к стене и закурил.
Но побыть одному не удалось: почти тотчас за ротмистром вслед вошел, пошатываясь, штатский. У него был довольно растрепанный вид, галстук съехал набок, из рукавов вицмундира выбились и нависли на кисти опущенных рук отстегнувшиеся и смятые манжеты.
Энгельсов нахмурился было при виде шпака, но тотчас вспомнил, что это — Лиманский, чиновник, поздравлявший полк от имени губернатора. Увязался-таки за офицерами: до чего они прилипчивые к военному мундиру, шпаки.
Лиманский не без труда вправил манжеты в рукава и спросил:
— Вы что ж… у-ед-ди-нилсь?
Слово было трудное. И сказалось трудно. Но все-таки сказалось. Он вовсе не был так безнадежно пьян, как показался Энгельсову с первого взгляда.
— А там… М-мундир хоронят…
Энгельсов не ответил. Ему не хотелось разговаривать.
Дверь открылась опять. Вошел штабной, капитан. Тоже из поздравлявших. Генеральный штаб — высокая корпорация. Выше даже гвардии. Генеральный штаб держит всегда высокую марку: капитан был совершенно трезв.
Лиманский открыл в умывальнике кран и подставил под струю плешивую голову. Вода текла по щекам, затекала за воротник. Офицеры смотрели и курили.
Лиманский выпрямился и отряхнулся, как собака, вылезшая из болота. Он сказал, припоминая, значительно членораздельней, чем раньше:
— А как с тем… Кого счас… по морде?
Энгельсов насторожился. Капитан кивнул подтвердительно и засмеялся:
— Марго там Брикса в самом деле по щеке хлестнула…
— Вот… — Лиманский затряс головой. — Оскорбление мундира,. Что будет?
— Ерунда! — Энгельсов брезгливо повел плечами. — О чем вы? Эка штука проститутка в заведении, по пьяному делу… При чем тут оскорбление? Что ему с ней — на дуэли, что ли, драться… Высечь — и все тут.
— В-высекли, — подтвердил чиновник и опять пошел к крану. — А все-таки… н-не понимаю, почему… ничего?.. И как хоронят, тоже не понимаю…
Он опять пустил воду, но головы не нагнул, а затопал прямо на штаб-ротмистра:
— За эт-тот мундир… офицер… сап-пожника убил.
— Честь мундира, — холодно сказал Энгельсов.
Капитан кивнул опять.
— А с-сейчас — эт-тот мундир… на швабре… — воскликнул Лиманский и взял штаб-ротмистра за пуговицу. — Не понимаю…
— И никогда не поймете. — Энгельсов резко отвел чиновника рукой: не будь Лиманский "для особых поручений" при губернаторе и уже в чинах, он бы вообще не стал с ним разговаривать. — Вы не можете этого понимать: вы штатский.
Чиновник для особых поручений обиделся. От обиды речь его внезапно стала твердой. А может быть, и вода помогла.
— Я-с — коллежский советник. По военной Табели о рангах это соответствует чину полковника. Да-с. И я имею высшее образование.
— Не имеет значения, — рассмеялся капитан. — В "Русском инвалиде" прекрасно это было разъяснено. Я точных слов не помню, конечно, но за смысл ручаюсь: самый захудалый подпоручик, даже со слабым развитием, — он стукнул себя для большего пояснения в лоб, — всегда будет компетентнее в вопросе об офицерской чести, чем самый старый штатский человек, поскольку тот никакого, даже отвлеченного понятия о ней иметь не может.
Чиновник продолжал, однако, петушиться:
— Поч-чему?
— А потому… — сказал Энгельсов и сплюнул в раковину. — Честь это…
Он остановился. Лиманский опять придвинулся вплотную и опять целился взять за пуговицу:
— Н-ну?
— Честь… — снова начал Энгельсов и снова остановился. — Да это же само собою понятно: глупо даже и объяснять.
— Н-не можете! — торжествующе выкрикнул коллежский советник. — Надо мной… смеетесь, а сами — не можете.
— Могу, — неуверенно сказал штаб-ротмистр и оглянулся на капитана за помощью.
Конечно, Лиманский был пьян. Но все-таки он — хоть и штатский, но дворянин и "для особых". И уступать не хотелось.
Капитан понял энгельсовский взгляд и вступил тотчас же:
— Честь воинская, то есть офицерская (потому что солдат это не касается), честь мундира, — сказал он, снисходительно глядя на Лиманского, — понятие… — Он затянулся папиросой дольше, чем следовало. — Я говорю: честь воинская — понятие трудно поддающееся формулировке. Необходимость ее всеми сознается, но ее существо остается неуловимым. Вникая в это понятие, нельзя не заметить, что честь представляет собою явление крайне сложное, чем и объясняется ее, так сказать, неуловимость. Вы поняли?
— П-понял, — шепотом сказал Лиманский и сложил руки, как на молитве. Он был явственно подавлен. — Пр-рошу дальше.
— Понятие чести не есть понятие правовое. Оно коренится исключительно в нравственном сознании. И, не имея формального основания, представляется столь же исключительным, как и принципы нравственности. Но оно не есть и нравственный принцип, по крайней мере, в существенной части своей оно не совпадает с этикой… Таково научное и четкое определение чести, данное знаменитым нашим военным юристом и профессором генерал-лейтенантом Кузьминым-Караваевым.
— Верно! — воскликнул Энгельсов. Он старался запомнить слова капитана — на случай, но они расплывались, не доходя до сознания, точно их и не было вовсе. — Нет ничего выше чести! В этом все дело! Думай о чести — и всегда будешь чист!
