Месяцев тихо любовался Люлей. Она умела есть, умела слушать, говорить по-английски, она умела любить, сорить его деньгами. Она умела все.
Среди приглашенных была возрастная красавица. Видно, что возрастная. И видно, что красавица. Одно не исключало другое. Она завела Люлю и Месяцева в пустую комнату и подарила им куклу. Сказала, что эта кукла ее погибшей дочери. Дочери было тринадцать лет. Она погибла от руки маньяка. Стала подробно рассказывать: как это было, когда это было, как девочка не вернулась из школы, как выла собака. Экспертиза показала, что она умерла в двенадцать часов. А они нашли ее в час. А если бы они хватились раньше и пришли не ночью, а вечером или даже в одиннадцать, пусть в одиннадцать тридцать, пусть без пяти двенадцать, они бы успели. Они опоздали на час, и вот этот час...
Люля слушала, замерев от ужаса и сострадания. Месяцев довольно скоро понял, что находится во власти чужого безумия.
Пришел муж старой красавицы - подтянутый и моложавый. Месяцеву показалось, что в его жизни есть своя Люля, потому что невозможно жить одними угрызениями.
Муж сел за рояль и стал играть Брамса. Играть в присутствии Месяцева было как бы наивно. Но Месяцев с удовольствием сидел и слушал. У мужа была манера - подпевать, подвывать. Он подвывал и не контролировал себя. Отдавался всей душой, и Месяцев слышал его тоску и томление. Понимал, что положение в обществе, жизнь в налаженной стране, деньги и даже любовь ничего не решают, когда в жизни есть этот один час.
Вернулись в гостиную. Люля сказала:
- Я эту куклу не возьму.
- Это была светлая девочка, - сказал Месяцев. - Значит, ее вещи несут свет.
- Вот и возьми себе.
В эту ночь Люля была грустна. И ласки их были особенно глубокими и пронзительными. Никогда они не были так близки. Но их счастье - как стакан на голове у фокусника. Вода не шелохнется. Однако все так неустойчиво...
Дочь и Люля были знакомы. Сажать Люлю в их машину значило все открыть и взять дочь в сообщницы. Об этом не могло быть и речи.
Пришлось проститься прямо в аэропорту. По ту сторону границы.
- Возьми деньги на такси. - Месяцев протянул Люле пятьдесят долларов.
- Не надо, - сухо отказалась Люля. - У меня есть.
Это был скандал. Это был разрыв.
- Пойми... - начал Месяцев.
- Я понимаю, - перебила Люля и протянула пограничнику паспорт.
Пограничник рассматривал паспорт преувеличенно долго, сверяя копию с оригиналом. Видимо, Люля ему понравилась и ему хотелось подольше на нее посмотреть.
Дочь встречала вместе с женихом Юрой. Месяцева это устроило. Не хотелось разговаривать.
- Что с тобой? - спросила Аня.
- Простудился, - ответил Месяцев.
Смеркалось. Елозили машины, сновали люди, таксисты предлагали услуги, сдирали три шкуры. К ним опасно было садиться. Над аэропортом веял какой-то особый валютно-алчный криминальный дух. И в этом сумеречном месиве он увидел Люлю. Она везла за собой чемодан на колесиках. Чемодан был неустойчивый. Падал. Она поднимала его и снова везла.
На этот раз все подарки умещались в одной дорожной сумке. Месяцеву удалось во время очередного ожидания заскочить в обувной магазин и купить шесть пар домашних туфель и шесть пар кроссовок. Магазин был фирменный, дорогой, и обувь дорогая. Но это все. И тайком. Он выбросил коробки и ссыпал все в большую дорожную сумку, чтобы Люля не догадалась. Он скрывал от Люли свою заботу о домашних. Скрывал, а значит, врал. Он врал тут и там и вдруг заметил, как легко и виртуозно у него это получается. Так, будто делал это всю жизнь.
Месяцев вытряхнул в прихожей обувь, получился невысокий холм.
- Это все? - спросила дочь.
- Мне ничего не заплатили, - соврал Месяцев. - Сказали, что переведут на мой счет.
- А переведут? - спросила жена.
- Не знаю.
- Вам надо иметь адвоката, - заметил Юра. - У Ростроповича наверняка есть адвокат.
- Надо сравнивать себя не с Ростроповичем, а со Львом Борисовичем, заметила теща.
Лев Борисович - друг семьи, философ, доктор наук. Философия в условиях рынка никому не понадобилась, и Лев Борисович научился солить огурцы и торговал ими возле магазина. Огурцы были восхитительные, с укропом и чесноком.
- Адвокат стоит бешеных денег, - предположила дочь.
- Это во-первых, - сказала жена. - А во вторых, Игорь - бесконфликтный человек.
Все с воодушевлением стали рыться в обувной куче, отыскивая свой размер. Месяцев ушел в спальню и набрал номер Люли.
- Да, - хрипло сказала она.
Месяцев молчал. Люля узнала молчание и положила трубку. Месяцев набрал еще раз. Трубку не снимали. Значит, она была дома и не хотела с ним говорить. Естественно.
Можно было по-быстрому что-нибудь наврать, например - срочно отвезти кому-то документы... Приехать к Люле, заткнуть рот поцелуями, забросать словами. Но что это даст? Еще одну близость. Пусть даже еще десять близостей. Она все равно уйдет. Женщина тяготеет к порядку, а он навязывает ей хаос и погружает в грех. Он эксплуатирует ее молодость и терпение. Это не может длиться. Это должно кончиться. И кончилось.
Жена погасила свет и стала раздеваться. Она всегда раздевалась при потушенном свете. А Люля раздевалась при полной иллюминации, и все остальное тоже... Она говорила: но ведь это очень красиво. Разве можно этого стесняться? И не стеснялась. И это действительно было красиво.
Месяцев лежал отстраненный, от него веяло холодом.
- Что с тобой? - спросила жена.
- Тебе сказать правду или соврать?
- Правду, - не думая сказала жена.
- А может быть, не стоит? - предупредил он.
Месяцев потом часто возвращался в эту точку своей жизни. Сказала бы "не стоит", и все бы обошлось. Но жена сказала:
- Я жду.
Месяцев молчал. Сомневался. Жена напряженно ждала и тем самым подталкивала.
- Я изменил тебе с другой женщиной.
- Зачем? - удивилась Ирина.
- Захотелось.
- Это ужасно, - сказала Ирина. - Как тебе не стыдно?
Месяцев молчал.
Ирина ждала, что муж покается, попросит прощения, но он лежал как истукан.
- Почему ты молчишь?
- А что я должен сказать?
- Что ты больше не будешь.
Это была первая измена в ее жизни и первая разборка, поэтому Ирина не знала, какие для этого полагаются слова.
- Скажи, что ты больше не будешь.
- Буду.
- А я?
- И ты.
- Нет. Кто-то один... одна. Ты должен ее бросить.
- Это невозможно. Я не могу.
- Почему?
- Не могу, и все.
- Значит, ты будешь лежать рядом со мной и думать о ней?
- Значит, так.
- Ты издеваешься... Ты шутишь, да?
В этом месте надо было сказать: "Я шучу. Я тебя разыграл". И все бы обошлось. Но он сказал:
- Я не шучу. Я влюблен. И я сам не знаю, что мне делать.
- Убирайся вон...
- Куда?
- Куда угодно. К ней... к той...
- А можно? - не поверил Месяцев.
- Убирайся, убирайся...
Ирина обняла себя руками крест-накрест и стала качаться. Горе качало ее из стороны в сторону. Месяцев не мог этого видеть. Он понимал, что должен что-то предпринять. Что-то сказать. Но имело смысл сказать только одно: "Я пошутил, давай спать". Или: "Я виноват, это не повторится". Она бы поверила или нет, но это дало бы ей возможность выбора. Но Месяцев молчал и тем самым этого выбора ее лишал.
- Убирайся, убирайся, - повторяла она, как будто в ней что-то сломалось, замкнулось.
Месяцев встал, начал торопливо одеваться. Чемодан стоял неразобранный. Его не надо было собирать. Можно просто взять и уйти.
- Ты успокоишься, и мы поговорим.
Жена перестала раскачиваться. Смотрела прямо.
- Нам не о чем говорить, - жестко сказала она. - Ты умер. Я скажу Алику, что ты разбился на машине. Нет. Что твоя машина упала с моста и утонула в реке. Нет. Что твой самолет потерпел катастрофу. Лучше бы так и было.
Месяцев оторопел:
- А сам по себе я разве не существую? Я только часть твоей жизни? И это все?
- Если ты не существуешь в моей жизни, тебя не должно быть вообще. Нигде.
- Разве ты не любишь меня?
- Мы были как одно целое. Как яблоко. Но если у яблока загнивает один бок, его надо отрезать. Иначе сгниет целиком. Убирайся.
Ему в самом деле захотелось убраться от ее слов. В комнату как будто влетела шаровая молния, было невозможно оставаться в этом бесовском, нечеловеческом напряжении.
Месяцев выбрался в прихожую. Стал зашнуровывать ботинки, ставя ногу на галошницу. Правый ботинок. Потом левый. Потом надел пальто. Это были исторические минуты.
История есть у государства. Но есть и у каждой жизни. Месяцев взял чемодан и открыл дверь. Потом он ее закрыл и услышал, как щелкнул замок. Этот щелчок, как залп "Авроры", знаменовал новую эру.
Ирина осталась в обнимку с шаровой молнией, которая выжигала ей грудь. А Месяцев сел в машину и поехал по ночной Москве на зов любви. Что он чувствовал? Все! Ужас, немоту, сострадание, страх. Но он ничего не мог поделать. Лавина шла и набирала скорость. Она уже срезала его дом, погребла в нем всех живых. Что дальше?
