на пистолете проверю. Обязательно».
И тут же успокоил себя.
Сталина как говорила? Если деревья покрылись инеем, все будет сказочно!
Недалекие кусты закуржавились, елки стояли с белыми кронами, словно принарядились в нарядные шали.
Оттепель обычно приходила перед метелью.
Костя пришел на заимку чуть больше года назад.
Пришлось избушку ремонтировать. Заменил прогнившие доски крыльца, подоконники. Стекло в единственном окошке тоже было выбито. В одном из бараков лагеря нашел кусок слюдяной пленки, прибил ее гвоздями.
С ворот на вахте зоны снял запор-щеколду. Массивная пластина со шляпками заклепок, стальной штырь, входящий в круглые петли, и отдельно крючок, больше похожий на крюк. Щеколда и заклепки заржавели. Отмочил в керосине. Приладил на двери избушки.
Щеколда легко, с лязгом, закрывалась. Только пальцем тронь.
А потом подумал: зачем сейчас щеколда в тайге?
Мы сейчас хорошо видим лагерный запор.
Грубые шляпки с заусенцами, ржавчина, въевшаяся в пластину, сама щеколда с отполированной ручкой штыря.
Множество раз его открывали и закрывали.
Щеколда покрыта изморозью.
Когда Костя вернулся на Дуссе-Алинь и первый раз зашел в бараки, он был неприятно удивлен. Все сохранилось! Нары-вагонки, грубые столы, печки, обмазанные глиной и обложенные валунами. Кое-где, правда, по кирпичам побежали трещины. Лагерный пункт был готов к приему зэков. Хотя после последней консервации тоннеля прошло уже почти три года. Вышки охранников по периметру стояли не покосившиеся, колючая проволока предзонника не провисла. А ведь строили в 39-м, наспех. Но получилось основательно! Как на века. Косте даже показалось, что он слышит лай овчарок и молитву начкара на переходе в промышленную зону: «Внимание, заключенные! Вы поступаете в распоряжение конвоя… Шаг влево, шаг вправо…»
Костя из барака выскочил как ошпаренный. Хотя мог бы на первое время устроиться в каморке дневального. Там даже лампа керосиновая осталась стоять на тумбочке. Правда, фитиль, как шагреневая кожа, съежился и засох. Почти окаменел.
Больше в барак он не возвращался. Единственное, что сделал, разобрал в своей избушке нары и перенес туда железную кровать из бригадирского отсека. А может, то был закуток дежурного по бараку. Начальство и начальнички помельче, придурки, устраивались в лагерях основательней зэков. В комнатушках-пеналах, которые называли кабинками, на стенках висели лебеди и крымские ротонды, увитые плющом и виноградом. Картины рисовали на клеенках зэки, умельцы и мастера на все руки. И пианисты среди них встречались, и цирковые, и литераторы.
А уж художников всегда хватало с избытком.
Костя привалил дверь своей зимовухи брёвешком.
Охотничьи избушки в тайге не запирают.
На сотни верст в любую сторону ни души. А заимка в лесу – на то она и заимка. Она примет и обогреет любого путника: сбившегося в пути туриста, продрогшего охотника, беглого арестанта.
Заимка даст взаймы.
Охотник оставлял в избушке для других, приходящих следом, сухие дрова, спички, соль, сухари и мешочек муки.
Так было положено по таежному закону.
Правда, сейчас в тайге уже всё по-другому. Вместо приземистой, словно вросшей в скалу, избушки можешь найти обгорелые бревна и пепелище. Пьяные туристы, в отсутствие фейерверка и петард, устраивали себе прощальный костер.
Но ни туриста, ни беглого зэка в дуссе-алиньской тайге не встретишь. Лагеря давно позакрывали, а зэки побросали свои тачки.
И ушли из бараков.
Напомним, что стоит холодная весна 1956 года.
Точнее – самый конец февраля.
Люди гражданские в поселках и вольняшки – вольнонаемные, что работали в системе Бамлага, часто путали понятие лагерь с лагерным пунктом. Костя давно это понял. Когда-то он работал в Амурском лагере. Управление квартировалось в Свободном, тогда еще поселке. Городом его назовут позже. Парадокс жестокого времени. Город Свободный – столица арестантского края. В ведении Амурского лагеря находилось не менее пяти десятков лагерных пунктов. Лагпункты, они как патроны в обойме. Тяжеленькая и ладная, обойма сама ложится в рукоятку пистолета. А рукоятка в ладонь. Оружие словно прирастает к руке. В обойме подогнанные друг к другу, прижатые тугой пружиной патроны. Готовые к выстрелу.
Только сними предохранитель и нажми курок. Еще отец говорил Косте: «Знаешь, что самое удобное в мире? Оружие… Да хоть то же охотничье ружье возьми! Как будто растет из плеча. Так люди придумали».
Костя, когда уволился из органов и собирался поступать в институт, надежно спрятал свой парабеллум. На задах родительского огорода в Ургале. Смазал солидолом, обернул промасленной ветошью, туго запеленал брезентом и в железном ящичке закопал за баней.
Патроны хранились отдельно, на чердаке.
Почему-то знал Ярков, что пистолет ему еще пригодится. Не закончив первый курс, Костя институт бросил.
Студенческая вольница оказалась не для него, офицера, живущего долгие годы по приказу. Да и староват он был для института. Однокурсники – сосунки, которых он учил стрелять в осоавиахимовских кружках, и преподаватели-демагоги уже не таясь разглагольствовали о сталинских застенках, о лжетеориях в языкознании и обзывали Костю вохряком. А что плохого сделала ВОХРа? Она охраняла преступников и врагов народа. И вот вам пожалуйста – вохряк. Костю, фронтовика и офицера, такое отношение к себе коробило. В отставку он ушел в звании капитана МВД. НКВД упразднили в марте 1946 года. Костя хорошо запомнил ту весну. Он вернулся с войны. Добивал в Прибалтике лесных братьев. Поступил на работу в Амурский лагерь, а потом в управление к начальнику Бамлага Френкелю. Тогда же встретил Сталину Говердовскую, свою любимую. На Дуссе-Алине.
Встретил и потерял. За одну ночь.
Но зато какая это была ночь!
Сталину арестовали по подозрению в связях с японской разведкой и за антисоветскую пропаганду. Косте пришлось давать устные показания на Сталину. Иначе бы сам не выжил. Не вступил бы в ряды славных голубых фуражек. А погнали бы чалдона Костю Яркова по этапу.
А что для чалдона страшнее смерти?
Неволя…
В лагере Сталина родила ребенка – мальчика. Потом, рассказывали, ее досрочно освободили. А может, попала под амнистию. Сталин уже умер. Кто-то из общих знакомых по службе на стройке-500 сказал Косте, что мальчишка похож на него, Костю Яркова. Как две капли воды.
Эх, эх!
Домой, на Ургал, после первого курса возвращаться было стыдно. С фронта пришел героем-орденоносцем и в лагере тоже не оплошал. Даже беглых зэков доставал метким выстрелом. Имел благодарности генерала-лейтенанта Френкеля и Почетную грамоту за подписью самого генералиссимуса Сталина. А в институте не смог справиться со сворой сильно грамотных. Злобных и коварных зверьков. Откуда только в наше советское время народились такие?! Девчонки-студентки были похожи на крикливых соек. Пацаны на хорьков. На коллоквиумах по истории, коллективных толковищах, они сбивались в стаи и набрасывались на труп упавшего льва. Кто только не клевал умершего вождя… Косте было невыносимо слушать такое! Направляли хорьков и соек кудловатые тетки-преподавательницы, Костя называл их росомахами. Росомаха, обжора, идет на падаль… Доценты и профессура истфака, где учился Костя, многие из них – вчерашние фронтовики, пугливо поджимали хвосты
