Бакланову наконец показалось смешно его положение.
Он велел подать себе завтрак, съел его, выпил бутылку вина, но товарищи не возвращались.
Терпение его истощилось.
Он взял первого попавшегося извозчика и уехал.
Бакланов целую ночь не спал от досады и ревности.
Встав поутру, он прямо отправился к Софи, чтоб иметь с ней решительное объяснение.
Дорогой он все прибирал самые резкие выражения.
«Если это одно только кокетство, так глупое, неприличное кокетство, — думал он. — Если же любовь, так зачем не сказать прямо: я люблю другого, а не вас».
В гостинице Баден, взбежав по винтообразной лестнице к номеру Софи, он услыхал там ее веселый и несовсем естесственный смех.
Не столько с умыслом, сколько по торопливости, он, не постучавшись, отворил дверь.
— Ах! — раздался голос Софи.
Петцолов в это время целовал ее в шею.
— Pardon, madame! — сказал Бакланов, проворно отступая назад и захлопнув дверь. — Pardon! — повторил он и пошел.
— Александр! Александр! — послышался было с лестницы ее голос.
Но Бакланов не обернулся.
На душе его бушевала уже не ревность, а презрение к Софи: такого поступка он все-таки не ожидал от нее.
Целый день после этого он ходил по Парижу, чтобы как-нибудь забыться; на другой день тоже. Главным образом его мучила мысль, что ему с собой делать (он собственно и за границу поскакал за Софи, потому что не знал, что с собой делать в деревне). Все женщины, жизнь которых была не безукоризненна и которыми он так еще недавно восхищался, стали ему казаться омерзительны, но зато, о Боже мой, в каком светозарном ореоле представилась ему его чистая и непорочная жена! Без мучительной тоски и тайного стыда он не в состоянии был видеть маленьких детей, вооброжая, что и он тоже отец!.. С чувством искренней зависти он смотрел на каждого солидного господина, идущего под руку с солидною дамой, припоминая, что он некогда гулял так с Евпраксией, при чем обыкновенно всегда ужасно скучал, но теперь это казалось ему величайшим блаженством!.. Десять лет жизни он готов был отдать, чтобы только возвратиться к семейству, но в то же время не смел и подумать об этом!..
Наконец скука и одиночество пересилили его; он решился, чтобы там ни было, написать Евпраксии совершенно откровенное письмо и звать ее к себе в Париж. Если она приедет к нему, значит, еще любит его, а потому все ему простит, а если напишет письмо только, то там видно будет, какое именно.
«Бесценный друг! — писал он. — Ты в Петербурге теперь. Приезжай, Бога ради, в Париж и спаси меня от самого себя. Как велико было мое преступление против тебя, так велико и раскаяние. Я бы сам к тебе летел, да не смею этого сделать, и притом тяжело болен!»
Даже за прощеньем он не хотел сам итти, а желал, чтоб ему принесли его: баловень и счастливец был судьбы!
11
Обращение к более серьезным занятиям
В полицейском отделении Palais de Justice происходил суд над пятьюдесятью человеками, которые хотели произвести демонстрацию при представлении пьесы адъютанта наполеоновского.
Бакланов, значительно успокоившийся после отправки письма к жене, тут же сидел около стенографов.
Он в первый еще раз был в открытом суде и видел политических преступников.
Судьи и адвокаты в мантиях и шапочках тоже сильно его занимали.
Императорский прокурор, с испитым лицом, показался ему противен.
Два главных агитатора: бывший аптекарь, почти уже старик, с большою седою бородой, и другой — молодой человек, черноволосый, сидели отдельно. Их выразительные и характерные физиономии чрезвычайно понравились Бакланову.
Прочие преступники помещались все на амфитеатре против судей; почти около каждого из них сидел солдат.
Бакланов все высматривал присяжных.
— Скажите, где же присяжные? — обратился он к одному молодому адвокату.
— О, здесь нет присяжных! — отвечал тот с некоторым удивлением: — это суд полицейский.
— Но преступление ведь, кажется, очень важное.
— Нет, что ж: нарушение правил благочиния, уличный скандал.
— Однако я сам читал их прокламацию и воззвания не к уличному скандалу.
— Да, — отвечал с улыбкою адвокат: — но император не желает придавать этому никакого особенного значения.
— Однако, может быть, этих людей сошлют на галеры? — прибавил Бакланов.
— Вероятно, — подтвердил адвокат.
Бакланов исполнялся удивления и негодования и, придя домой, сейчас же начал писать статью: «Об открытом суде вообще, и каков он во Франции». Весь запас старых университетских сведений, все, что прочтено потом в журналах, все это было воскрешено в памяти, статейка вышла весьма, весьма приличная.
— Вот это жизнь! — говорил он, проработав с утра до самого обеда.
Трудом своим ему ужасно хотелось с кем-нибудь поделиться.
Раз, идя по бульвару, он увидел Галкина, шедшего с каким-то господином.
Юноша сей, заметив его, сейчас же хотел было дать тягу в сторону, но Бакланов сам подошел к нему.
— Здравствуйте-с! — сказал он ему довольно приветливо.
— Ах, да, здравствуйте! — отвечал робко и с удовольствием Галкин.
Шедший с ним господин тоже поклонился Бакланову. Тот всмотрелся в него.
— А, monsieur Басардин! Здравствуйте.
— Скажите, пожалуйста, — начал тот: — вы с сестрою моей сюда приехали?
— Нет, — отвечал Бакланов смело, но в сущности весьма сконфуженный. — Мы были с ней в Бадене, а потом она поехала куда-то в Швейцарию, а я в другое место.
— Досадно! — проговорил Виктор, крутя усы.
С молодым Галкиным он не только не был враг, а, напротив, в дружбе с ним находился, и Галкин, по преимуществу, уважал Басардина за то, что он продергивал в печати его отца.
Когда потом узналось, что Басардину платят из откупа за то, чтоб он молчал, то молодой человек и это в нем уважил, говоря, что с этаких скотов следует брать всякому.
— Я либеральному человеку, — пояснил он: — все прощаю, что б он ни сделал.
Теперь они жили даже вместе и постоянно ходили под руку.
— А что, господа, не свободны ли вы как-нибудь вечерком? — заговорил вдруг Бакланов несколько заискивающим голосом.
— А вам что? — спросил Галкин.
— Да мне бы хотелось прочесть вам мою статейку, которую я написал по случаю разных парижских распорядков. Вот и вам, господин Басардин.
— Я очень рад, я свободен! — произнес с восторгом Галкин.
Басардин молчаливым поклоном изъявил согласие. Несомненный ли успех его новых произведений, в которых он называл уже прямо по именам тех лиц, о которых писал, или Виктор имел в голове своей какое-нибудь еще новое и более серьезное предприятие, только он заметно важничал и был как-то таинственен.
Чтение условлено было на другой день вечером.
Отойдя от своих будущих судей, Бакланов несколько даже устыдился, перед кем это он будет читать.
«Что же, — успокаивал он себя: — молодой этот человек хоть и недалек, но по стремлениям своим благороден, а Басардин — сам известный обличительный писатель!»
На среднем столе, в номере Бакланова, стояли сифон содовой воды, сахар в серебряной сахарнице, красное вино, и посреди всего этого лежала тетрадка.
Часов в восемь пришли гости.
Басардин был по-прежнему мрачен и серьезен, а Галкин, хоть и вольнодумен, но доволен.
Бакланов, с свойственным всем авторам нетерпением и робостью, ожидал начала чтения.
Судьи его наконец уселись.
Басардин, как опытный литератор, сел поближе у самого стола, а Галкин на диване в глубоко-внимательной позе.
— Ну-с, так я начну, — говорил Бакланов, слегка откашливаясь, и зачитал: — «Все великие истины просты и часто даются человечеству непосредственно: первобытные народы судили своих преступников судом открытым, гласным; впоследствии это представлено было лицам избранным, судьям, и только уже с развитием цивилизации, с внесением в общественный распорядок высших нравственных идей, общество снова обратилось к первоначальной форме суда».
— Да позвольте-с, — перебил его Галкин: — в первобытных обществах совсем другое считалось преступлением, воровство там было ловкостью, а убийство — молодчеством.
— Да так и надо! — подхватил, с мрачным выражением, Басардин: — пусть всякий защищается сам, а у нас статью, вон, про кого напишешь, так сейчас в острог ладят засадить.
— Да я не про то совсем, господа, говорю! — возражал удивленный и сконфуженный этими замечаниями Бакланов. — Я объясняю только, как в обществах человеческих шел исторически суд.
— Ничего я не вижу из ваших объяснений, ничего!.. — возражал ему Галкин.
Бакланов сделал заметно недовольную минут.
— Я говорю-с, — начал он пунктуально: — что суд сначала принадлежал вполне самому обществу, судили, так сказать, простым мирским приговором; наконец стали судить по обычаям, преданиям; а там, после разных комбинаций, он делается, например, во времена феодальные, принадлежностью начальника — барона. Это ведь бессмыслица!
