В саду были три открытые беседки и два павильона с комнатками: один из них назывался «Слава Сеида», другой же «Робкая лань розовых орешков», хотя там ни лани, ни орешков не было, а просто хозяин иногда приходил туда играть в шахматы с пожилыми гостями. В кипарисовой роще стояла белая колонна с чалмой, как ставят на мусульманских могилах, но никого похоронено там не было, и фальшивый памятник лишь придавал приятную грусть темной купе печальных дерев. У выходных ворот помещалась конурка сторожа, в которую я иногда заходил отдохнуть.
Прошло уже довольно времени, и я не только понимал по-турецки, но и сам мог слегка говорить с местными жителями. Впрочем, вступать в разговор приходилось мне очень редко, так как, кроме слуг и пискливого домоправителя, я никого не видал, а хозяин не вел продолжительных бесед со мною.
Однажды, в особенно теплый вечер, я заработался дольше, чем обыкновенно, и в ожидании сна бродил по саду, думая о своей участи, прислушиваясь к далекому лаю собак и глядя на розовую круглую луну, как вдруг я услышал легкий говор, сдержанный смех и быстрый топот проворных шагов. Опустившись за куст, я увидел, как шесть женщин спешно спускались к пруду в сопровождении огромного негра с бельмом. Они переговаривались и смеялись, шутя по-девичьи, и их браслеты издавали легкий и дребезжащий звон, ударяясь один о другой. Вскоре я услышал всплески воды и более громкий смех, из чего заключил, что это — хозяйские жены, вздумавшие купаться, не найдя прохлады в открытых помещениях гарема. Через некоторое время они с тем же щебетанием проследовали мимо меня обратно. Я уже вышел из-за куста, чтобы идти спать, как вдруг раздался легкий крик, и затем женский голос полушепотом заговорил:
— Кто ты? кто ты? кто ты?
— Я — ваш садовник, — отвечал я.
Тогда она вышла из тени и сказала:
— Никому не говори, что ты нас видел; забудь об этом и найди туфлю, которую я потеряла у пруда.
Мы пошли вместе искать пропажу, и я смотрел искоса на свою спутницу: ей было лет двенадцать, она была худа и нескладна по-детски, и ее глаза блестели при луне сквозь тонкое покрывало. Наклоняясь к росистой траве, она уронила свою вуаль, но тотчас ее подняла и закрылась, взглянув на меня без улыбки. Я успел заметить прямой нос, низко посаженные глаза и маленький рот над небольшим подбородком. Она казалась серьезной и строгой, молча ожидая, покуда я ползал по мокрой траве. Когда я подал ей туфлю, она дала мне мелкую монету, спросив:
— Ты один у нас садовник?
— Да, госпожа, больше у вас нет садовников, — отвечал я.
Она пристально на меня поглядела, надела туфлю и побежала в гору, откуда ее звали вполголоса: «Фаризада, Фаризада!»
— Иду, — отвечала она на ходу и, обернувшись, сделала мне прощальный знак рукою.
Прошло несколько дней, и я уже стал забывать о ночной встрече, как однажды в полдень, когда я отдыхал в сторожевой каморке, ко мне вошел негр с бельмом, неся на одной руке плетеную корзину, в другой — узел с какими-то тканями. Показав белые зубы вместо приветствия, он заговорил:
— Ты никогда не был в хозяйских комнатах?
— Нет.
— Ты ведь садовник?
— Да, я занимаюсь господским садом.
Тогда, приблизясь ко мне и все время улыбаясь, он продолжал:
— Тебя ждет госпожа Фаризада; надевай скорее платье, что я принес, накройся покрывалом, бери корзину и иди за мною.
Ничего не понимая, я исполнил требование негра, к большому, казалось, его удовольствию, потому что он поминутно смеялся, хлопал ладонями себя по коленкам и бедрам и что-то лопотал, приседая. В корзине лежали бусы, браслеты и кольца ничтожной ценности.
Когда мы вошли в сени, негр сказал находящейся там женщине:
— Позови, мать, госпожу Фаризаду, вот та добрая тетушка, которую госпожа хотела видеть.
Старуха, ворча, удалилась и через минуту вернулась в сопровождении Фаризады. Она была без покрывала, и, введя нас в соседний небольшой покой, удалила служанку. Поглядывая на меня исподлобья, она сказала:
— Как зовут тебя?
— Джон.
Она повторила несколько раз мое имя, будто прислушиваясь к своим словам.
— Что ты принес в корзине, бананы?
— Там бусы и кольца, госпожа.
Помолчав, я начал:
— Вы меня звали!
Она подошла ко мне и, неловко обняв за шею, поцеловала в губы, поднявшись на цыпочки. Потом стала говорить, как она меня полюбила с первого раза, как ей скучно жить в гареме и принимать ласки толстого Сеиба. Она говорила очень быстро, прерываясь то смехом, то слезами, так что я понимал только общий смысл ее слов. Кончив свою речь, она опустилась на низкий диван и прижалась щекою к моему плечу, меж тем как негр, заслоняя окно, стоял лицом к нам и весело скалил зубы. Будто что вспомнив, она вынула из зеленых шальвар несколько пряников, угостила меня и негра и, захлопав в ладоши, вскричала:
— Сегодня у меня праздник: голубь моей печали, заноза моего сердца пришел ко мне! Ты, Баабам, должен сыграть, чтобы я сплясала для гостя.
Слуга достал откуда-то инструмент с одною струною, по которой он неистово заводил смычком, а Фаризада, не спуская с меня глаз, танцевала, неловко заломив руки и поводя худыми плечами. Утомившись, она снова подсела ко мне, говоря:
— Теперь Джо будет говорить, а его милая слушать. Расскажи мне о своей матери, родине, как ты живешь и не видаешь ли во сне своей Фаризады?
Я удовлетворил, насколько мог, ее любопытство и занимал ее грустною повестью о своей судьбе, пока раб не дал знать, что настала пора расстаться.
Целуя меня на прощание, девочка говорила:
— Теперь я — твоя жена, понимаешь? ты должен часто ходить ко мне, носить цветы и ягоды; только приходи всегда в этом платье: так — безопаснее, и потом, ты в нем менее похож на мужчин, которых я очень боюсь.
Баабам, проводив меня до сторожки, сказал:
— Будут болтать, что к тебе ходит в гости дама, потому что ты, парень, в этом наряде — совсем женщина, и притом очень недурная.
Хотя Фаризада и уверяла в невинности, что я — ее муж, однако я им не стал, несмотря на то что часто бывал в гареме и целые ночи просиживал с нею в «Славе Сеида». Детская нежность, игры, танцы, поцелуи, объятия — вот все, что позволяла себе по отношению ко мне дикая девочка; я же не добивался большего, не будучи слишком увлечен и уважая в ней чужую жену.
Жак, от которого не укрылось все это, советовал мне бежать с Фаризадой, уверяя, что всегда можно найти рыбака, который бы согласился за хорошую плату отвезти нас куда угодно. Выходя часто за провизиею, хотя в сопровождении эконома, марселец нашел случай переговорить с одним лодочником, насулив ему золотые горы, но сама Фаризада, сначала было с восторгом согласившаяся на мое предложение, в следующую минуту наотрез отказалась ехать с нами, хотя все было приготовлено Баабамом и Жаком к побегу. Она плакала, топала ногами, кидалась на пол и говорила: «Куда я поеду? муж узнает и утопит всех нас» — и другие слова, которые говорят женщины, не желающие менять спокойную жизнь на полную опасностей неизвестность.
Хотя девочка и отказалась ехать, о наших планах узнал Сеид и прежде всего посадил меня, Жака и негра в подвал. Мы не знали, что нас ожидает, и тяготились этою неопределенностью, но больше всего меня томила мысль о том, что сталось с Фаризадой. Оказалось, что выдал нас тот самый рыбак, с которым мы сговаривались о побеге. Когда наконец нас привели к господину, он сидел у павильона «робкой лани», задумчивый, но не гневный. Не взглянув на нас, он начал:
— Собаки, сознаетесь ли вы в своем преступном замысле?
— Мы не отпираемся, — отвечал я.
— Чего вы заслуживаете? — снова спросил Сеид.
— Смерти! — воскликнул негр, падая на колени. После долгого молчания хозяин начал:
— Да, вы заслуживаете смерти. Но на что мне ваша жалкая жизнь? Лучше я продам вас за хорошие деньги, избавлю дом от заразы и город от чумы. Вы будете проданы в Стамбул, вы трое.
Негр поцеловал руку хозяина, я же подошел и спросил тихо:
— А что с госпожою Фаризадой?
Турок нахмурился, но задумчиво повторил:
— Да, что с госпожой Фаризадой? подумал бы об этом раньше, что с Фаризадой, — и, улыбнувшись недоброю улыбкой, пихнул сидевшего у его ног мальчика с веером и направился к дому.
Жак уверял, что маленькая Фаризада осталась жить в доме Сеида, что ее только больно высекли и не стали никуда пускать. На следующее утро мы были перепроданы знатному человеку в Стамбул, получив третьим товарищем еще негра Баабама с бельмом на левом глазу.
Нас продали очень знатному молодому человеку, приближенному султана, холостому, хотя и имевшему свой большой дом, но проводившему большую часть времени во дворце. Он был богат, у него было много слуг, лошадей, драгоценной посуды и платьев, но все хозяйство было запущено, так как во всем доме не было ни одного пожилого человека и самым старшим оказался негр Баабам. Когда хозяин оставался по вечерам дома, у него собирались друзья, и это было пение, танцы, шутки, рассказы, сласти и фрукты, флейты и арфы до самой зари. Он был султанским кафешенком, был высок, строен, с орлиным носом и надменными глазами, лет ему было около восемнадцати и звали его Алишар.
