Я слушала внимательно. Тяжелая радость поднималась со дна. Она разливалась все шире и шире, дрожала, как темный ил. "И что же, никакой надежды?" - я спрашивала высокомерно. "Последняя - на них, - Митя глядел беззащитно, тогда, когда вызывали, они сами намекнули, что желают от меня избавиться. В конце концов, это их обязанность - идеологически чистить гражданские ряды". "У живущих здесь единственная обязанность - ненавидеть, - я сказала: помнишь, ты когда-то, я запомнила". - "И - что?" - Митя смотрел, не понимая. "Они - тоже здесь живут". У серого, загаданного дома горел светофор. Включили зеленый, и поток машин, мгновенно взявших с места, двинулся в сторону площади узкой горящей полосой. Тысячи полос, сгорающих над землею, пересекали поваленный город из конца в конец. В зареве октябрьского вечера я думала о своем единственном желании - вернуться в бабкину комнату и лечь. "Последнее время я думаю о том, что скоро стану старухой". - "Не кокетничай, - Митя поморщился, - в твоем исполнении разговоры о старости - безвкусица, впрочем, ты никогда не отличалась безупречным". Не отвечая, я пошла прочь. Если бы сейчас, за моей спиной, прямой от ненависти, раздался взрыв, даже тогда, Господь свидетель, я бы не обернулась.
Я шла и видела город, изрезанный огненными полосами. Полосы зияли, как шрамы, кровоточили огнями. Кто-то невидимый, управляющий светофорами, пускал и тормозил потоки машин. Тьма укрывала дома, зияющие подворотни, расхлябанные створки дверей. Обломанные пласты штукатурки крошились под ногами, когда, не сворачивая в бабкину улицу, я пошла мимо. С ужасающим хихиканьем, щекочущим изнутри, я думала о том, что он зря надеется. На этих, изувечивших город, ни в чем полагаться нельзя. "Надо же, намекнули, обещали, дали понять..." Чужая старуха, попавшаяся на дороге, отшатнулась испуганно. Кажется, я бормотала вслух. Никто никуда не выпустит, плакал его бестселлер, я представила цветастую книжку, которой не будет. Нелепо и глупо предполагать сбой в их отлаженном механизме, сам же сказал, документы - на общих основаниях. Хотели бы выслать, не стали бы - три месяца. "Так, - я остановилась, вспоминая, что-то не то, странное, в больных глазах". Собирая оскудевшую память, я пыталась вспомнить тот разговор. Мало-помалу, восстанавливая по клочку, я убеждалась в том, что никакого обещания не было. Митя выдумал сам. Выдуманное обещание не вязалось с его лицом, иссеченным морщинами.
"Те, кого высылают, - мертвые. Мертвые не могут стариться. Те, кто умирает, остаются молодыми". Вперед и вперед, свернув на Садовую, я шла, не останавливаясь. Теперь они не убивают, позволяют жить. Долго живут одни старухи, исполненные ненависти, но до самой смерти благодарные за все. "Старые ведьмы!" - я сказала и остановилась. Ведьма, колдовавшая над котлом, в котором шипела свежая кровь, требовала русалочий язык - за помощь. "Нет, - я сказала, - нет, от меня не дождетесь! Мне - ничего не надо, а значит, и не за что платить". Холодной рукой я взялась за сердце. Оно молчало, словно было иссохшей жертвой, замурованной в пустом глиняном сосуде.
Оглянувшись по сторонам, я увидела, что стою у Юсуповской ограды. За редкими прутьями виднелся старый дощатый павильон. Сквозь широко распахнутые ворота выходили последние пары. Они двигались степенно и медленно, как под водой. Сад притягивал, манил беловатыми скамейками. Темные кроны деревьев колыхались, как море, дрожали всеми листьями, ходили волной. Я вошла и, свернув в аллею, опустилась на скамью. Под толщей воды сиделось тепло и покойно. Закрыв глаза, я думала о сестрах-русалочках, которым нет дела до человечьих страстей. Высоко над головой, собираясь чешуйчатой стаей, они плавали в кронах деревьев. Поднявшись, я пошла в глубину, оглядываясь внимательно. Где-то здесь, за кустами скрывалась клумба, украшенная обломком статуи. Холодными глазами я обшаривала газоны, надеясь найти. Я помнила место, как будто украшала сама: голова юного принца, отколовшаяся от туловища во время бури.
Беловатый бюст, вознесенный на тумбу, стоял у самого павильона. Ко мне он был повернут затылком. Из боковой аллеи, похрустывая гравием, я выходила, заглядываясь внимательно. Клумба, полная поникших цветов, окружала тумбу по периметру. Я обошла и села напротив. Белые глаза того, кто стоял на Почаевской площади, закрашенный могильной серебрянкой, глядели в пустое пространство мимо моих. "Если Митя на них надеется, значит, у этого ему придется просить", - я не успела усмехнуться. От пруда потянуло осенней гнилостью. Тошнотворный запах подгнивающих бархатцев стлался от клумбы по земле. Закрыв глаза и силясь не дышать, я слушала хруст гравия. Три грузовика, похожие на фургоны, медленно двигались по аллее. Объезжая деревянный павильон, они направлялись к площадке, украшенной обрубленной статуей. Грузовики доползли до клумбы и, развернувшись к ограде, выпростали толстые шланги. Зажмуриваясь все крепче, я не двигалась с места. "Нет ничего такого... ничего такого... что не знала... не знала заранее..." Тошнотворная жижа, готовая бить струями, урчала внутри фургонов. "Там, в Почаеве, их много, много людей..." Сад, не огороженный стеной, был безлюдным и пустым. Одна я сидела пред глазами, белевшими под защитой изготовившихся шлангами говновозок.
Застонав от позорного бессилия, я кинулась к воротам. Тяжелое урчание собиралось за спиной. Я бежала вперед по Садовой, чувствуя, как ненависть пронизывает мою плоть. Поднося руку к лицу, я вдыхала ее тошнотворный запах. У Крюкова канала, преградившего путь, я остановилась, прислушиваясь. Кажется, за спиной стихло. С моста, на котором стояла, я выглянула вниз: у ближнего быка медленным водоворотом кипела вода. Под котлом, полным тошнотворной мерзости, горел их вечный огонь. Он плясал языками пламени, бился о расставленную треногу. Белый пар поднимался от варева, уходил в открытое небо. Вокруг костра, шевеля в котле баграми, они стояли и помешивали вар, пробуя на вязкость. Только у них, жертвуя русалочьим голосом, нужно было просить - в обмен. Митино лицо, иссеченное морщинами, поднималось ко мне из глубины. Что ни попросишь, обманут. Из непроглядной глубины он смотрел на меня беззащитными больными глазами.
Отшатнувшись от перил, я пошла быстрым шагом. Над пустым городом, по которому я ступала, поднимались тусклые Никольские купола. Они висели, не опираясь на барабаны, словно мираж среди пустыни, исчерченной горящими каемками изъезженных полос. Содрогаясь от ужаса, я раздвигала кукурузные стебли, уже зная наверняка: таким, как я, здесь за так не дадут. С пустыми руками я остановилась у двери. Не было ничего, кроме мнимой и жалкой жизни, что я, вознося мольбу, могла положить.
Быстро и решительно, чуя за спиной урчание говновозок, я открыла дверь и вошла в притвор. Служба еще не начиналась. Высокий монотонный голос бормотал у канона. Почти что на ощупь, ничего не видя вокруг, я пошла вперед и встала у лика. "Господи, - я обратилась в исчезающий голос, - вот я, полная ненависти, стою и говорю пред Тобой. Нет у меня ничего, что можно отдать Тебе, попросив взамен. Нет у меня ни дома, нет и детей, которых Ты, когда народятся, накажешь. Нет у меня и веры, по которой, как они говорят, дается. Душа моя не слушается таинств, в которых Твоя надежда. Сюда я пришла из отвращения, потому что там, под воротами, уже стоят машины с толстыми шлангами. Они стоят и дожидаются меня, потому что там, где Ты не бываешь, можно просить только у них..." Лик, вознесенный надо мною, оставался недвижным. "Господи, - я начала снова, уже зная о том, что предложу, - я солгала Тебе, Господи, потому что есть одно-единственное, то, что я умею расслышать, но еще не решаюсь написать. Оно дрожит во мне, пронзает кончики пальцев. Я слышу звуки, собравшиеся в слова, в которых соединяются земля и небо. Только это одно есть у меня, и это я отдаю Тебе, чтобы они отпустили Митю".
Он смотрел вперед, дальше меня, туда, где под самым притвором они разворачивали шланги. Я оглянулась и увидела пустое пространство, не заполненное людьми. Утробное рычание фургонов доносилось сквозь высокие двери. "Господи, - я сказала, - здесь всегда страшно, надо привыкнуть, я же привыкла". Бледный лик, обращенный к двери, дрогнул. "Ничего, - я сказала, Господи, просто люди еще не успели, но я-то все-таки есть". Неловко, подогнув колени, я опустилась на каменный пол и легла крестом. Лицом в камень, не сводя над головой рук, я лежала ровно и недвижно, пока они, направляющие шланги, поливали вонючими струями небо и землю.
