Пришла весна; радостные, мы приветствуем ее песнями, особенными, весенними, троицкими песнями. Серый народ, просидев семь зимних месяцев в серых избах, в серых зипунах, на серых щах, радуется первой весенней зелени. В первый же весенний праздник, на Троицу мужик украшает зеленым «маем» [8.2] свою серую избу, бабы отправляются в светлую майскую рощицу венчать березку, кумятся, поют песню, пляшут, угощаются водкой, пирогами, драченой. На заговенье опять идут в ту же рощицу, срубают березки, связывают их макушками, обряжают платками, бусами, крестами, надевают на головы венки из березовых веток и с песнями идут «топить май» в реке. «Страда» наступает.
— Стой! — кричит налетевший начальник, — опять березки на май рубите! Не знаете, что березки на май рубить запрещено. Штраф!
— Помилуйте, ваше благородие, мы не знали, нынче приказу не было.
— Не знала ты, не знала. Вишь, сколько народу собралось — расходиться!
— Помилуйте, ваше благородие!
— Расходиться по домам, — говорю вам. — Ты что тут стоишь, разиня, в шапке? — налетает он на зазевавшегося малого, позабывшего снять перед начальником шапку.
Не раз случалось, — об этом и в газетах пишут, — что разгоняли хороводы, вечеринки, игрища, посиделки, свадьбы. Министр внутренних дел даже вынужден был издать по этому поводу особый циркуляр от 23-го октября 1879 года, коим разъясняет, что игрища и тому подобные увеселения народа не суть нарушения общественной тишины и спокойствия. Но если губернаторам нужно было делать подобное разъяснение, то как же нам-то знать, что можно и чего нельзя. Кто же все законы, распоряжения, постановления знает? А вдруг «он» запретит возить навоз толокой? Тоже ведь «сборище», да еще шумное, потому что сопровождается выпивкой, да еще все с железными вилами. Если ему могло притти в голову разгонять хороводы, посиделки, свадебные пирушки, то почему же не может притти в голову разгонять «помочи» и другие общие работы? Ужели сегодня разъяснять, что нельзя разгонять «толоки», завтра — что нельзя требовать, чтобы все проселочные дороги были окопаны канавами, послезавтра — что он не может требовать, чтобы все жители участка знали его в лицо, и т. д. А между тем, покуда что, как ты «его» не послушаешь? Может, он и прав, а если и неправ, как ты не послушаешься начальника, который находится при исполнении своих обязанностей. Чем это пахнет? Нет, уж лучше по-доброму разойтись.
— Семка, ребята, угостим его, — смекает кто-то.
— Ваше благородие, не откушаете ли винца? Бабы, тащите-ка драчены его благородию. Пожалуйте, ваше благородие, выкушайте!
Сердце не камень, ведь и он человек. Выпивает, закусывает, смягчается. Вот развеселился, подтягивает песни, подмигивает бабенкам, подплясывает и веселый, с венком на кепке, идет топить «май». Не человек он разве? Неужели же ему не повеселится на Троицу? Так-то по-хорошему лучше…
И чего бы, кажется, жалеть березок? Мы и без того кругом заросли березками. Ни полей, ни лугов, все только березовые заросли. Ни хлеба, ни травы, ни скота, все лоза да березки, березки да лоза. А далеко ли уедешь на одной березовой каше-то? После «Положения» запущено более половины господских полей, которые сплошь заросли березняком и лозой. Пустоши тоже всюду заросли. Всюду лесная поросль одолевает нас. Теперь только то хозяйство у нас и можно считать хозяйством, в котором расчищают от зарослей старые запущенные поля и пустоши. Мужик ли купит земельку, барин ли возьмется за хозяйство — первое дело, чисти, корчуй, руби лесную поросль, жги ляда, разделывай под лен, хлеб, на луга. Только и хлеба, что с этих новин. Слава богу, что хоть это не запрещают. В восемь лет хозяйства я выкорчевал 80 десятин березовых зарослей и разделал на поля и пастбища. Да и теперь, как только пришла весна, так и пошли чистить пустоши, рубить и корчевать поросль, и конца этой чистке нет: в одном месте вычистил, а на другом, смотришь, новая поросль так и прет из земли. Что этих грудов за весну навалим — страсть! Бывало, на Троицу нужен «май», сейчас поедут к груду, который в тот день собран, выберут что ни на есть лучшие березки, привезут в усадьбу — ставь, сколько хочешь «маю» и около изб и около хлевов. А теперь — нельзя, запрещено. Корчуй, руби, скольку хочешь, жги груды, а к дому, из того же груда, березку привезти не смей.
Жаркий июньский день. Гонит пастух стадо. Одиннадцатый час, жарко, пора и отдохнуть. Сосновая роща. Остановили стадо, коровы легли и смирно жуют, только бык угрюмо стоит, точно сторожит своих невест. Пастух присел под сосенку и закурил трубочку.
Вдруг…
— Ты что это делаешь? Не знаешь, что в хвойном лесу запрещается курить табак в сухое время?
— Да я, ваше благородие, не табак, а махорочку, — думает отшутиться пастух.
— Махорочку! Разговаривать еще! Вот я тебя!
Лайка и Босоножка, видя, что их хозяина ругают, с лаем бросаются ратовать. Бык, опасаясь, чтобы чужой человек не увел одну из его коров, грозится, мычит, сопит, роет землю.
— Вусь! Вусь! — натравливает собак один из подпасков.
— Утекай, утекай! — кричит пастух, видя, что бык свирепеет. — Утекай, убьет.
— Ко-ко-ко кудаах! — дразнится из-за куста подпасок.
— Утекай! — кричит пастух, — бык!
Начальник скрывается.
— Ишь ты, испугался быка-то, — говорит пастух, почесываясь. — Одначе, нынче строго стало. О-го-го-го!.. — подымает он стадо, вновь закуривая трубку.
И во все-то он, начальник, вмешиваться может, потому — под все закон подведен. Ты и не думаешь, и не гадаешь, ан смотришь, не по закону. Никогда ты не можешь знать, прав ты или нет. Ну, и боится человек.
— Ты для чего это березки рубишь?
— На метлы, батюшка, на метлы к овину.
— Ну, руби себе, руби.
— Спаси тебя бог, родименький, спасибо! Одумался.
— Постой. Зачем теперь метлы, хлеб еще не поспел?
— Гатуем наперед, батюшка, наперед гатуем.
И всюду так, всюду ему нужно нос всунуть.
— Ты это что? Охотишься? — останавливает он мужика с ружьем. — А покажи-ка, какие у тебя пыжи? А! из пакли! А ты не знаешь, что это запрещено. Штраф!
— Что ты, батюшка, ваше благородие, помилуй, ослобони, ради бога. Не знал. Вот тебе зайчик молоденький, русачок!
Конечно, все эти законы, распоряжения издавались и прежде, потому что забота о мужике всегда составляла и составляет главную печаль интеллигентных людей. Кто живет для себя? Все для мужика живут! Все мы, интеллигентные люди знаем и чувствуем, что живем мужиком, что он наш кормилец и поилец. Совестно нам, вот мы и стараемся быть полезными меньшей братии, стараемся отплатить ей за ее труды своим умственным трудом…Мужик глуп, сам собою устроиться не может. Если никто о нем не позаботится, он все леса сожжет, всех птиц перебьет, всю рыбу выловит, землею попортит и сам весь перемрет. Ему бы только ухватить что можно, увидел тетерку на яйцах весной — бьет: все же, говорит, кусок скоромины во щи! И не думает, что уничтожает целый выводок, который доставил бы летом огромное удовольствие охотнику с хорошим сеттером. Водится в озере снеток — он вылавливает его дочиста, такие умудряется снасти строить, что немец даже позавидует, дочиста выловит, ни одной рыбешки не оставит. А для чего? Для того, чтобы снеток продать, подати заплатить, хлеба себе купить. А об том не думает, что, вылавливая так снетков, он их переводит начисто, так что со временем в озерах снетков не будет и не с чем будет в посты купцам и попам щи готовить. Найдет в лесу, да еще в господском, рябину, покрытую ягодами, рубит все дерево, чтобы набрать рябину на зиму. «Скусна, — говорит, — рябина, как ее морозом прохватит — не хуже яблок». Рубит целое дерево, чтобы потом есть такую дрянь, а об том и не думает, что если срубать деревья, то со временем не будет рябины и не на чем будет водку настаивать.
Повторяю, и прежде законов было много, но все же было легче, потому начальство было далеко. Выйдет распоряжение, отдадут приказ по волостям — ну, и исполняют по деревням, которые на значительных проезжих дорогах стоят. А затем так и остается. Без нового приказа никто исполнять не станет, все думают, приказано было только на «тот раз». Вышел приказ не рубить березок на «май», куда приказ дошел «окретно», так и не рубили тот год. На следующий год нет приказа — везде «май» ставят. Пришел «строгий» приказ насадить по улицам березки — насадили. Березки посохли. Нет на следующий год приказа — никто не подсаживает новых, да и начальство волостное само о приказе забыло. Притом же волостной староста, сотский, как мужики, тоже по-мужицки думают, что распоряжение на этот раз и сделано. Пришел приказ канавы по деревням копать, чтобы грязи на улицах не было, а как ее рыть? Каждому против своего двора — не подходит, сообща — где же тут сговориться. Авось, обойдется и так, авось, начальство позабудет. Иногда и обходится. Казалось бы, вешки по дорогам зимой уж положительно нужно ставить — сам же без вешек ночью заплутаешься, — однако без приказа никто вешек не поставит, потому привыкли приказа дожидаться. Подати теперь платить. Каждому бы можно из опыта знать, что подати нужно заплатить в срок, что их не простят, а все-таки без особенного, да еще строгого, приказа никто, ни один «богач» платить не станет. Может, и так обойдется, может, и не потребуют.
