ты о них знаешь?
– Я знаю, что они занимают слишком много места на дороге, жрут бензин, иногда переворачиваются…
– Какое тебе дело до того, что они переворачиваются? Ты все равно ненавидишь этих людей.
– Я не ненавижу…
– Номер на одного! – Тряхнув головой, он захлопнул за собой дверцу фольксвагена. В следующий раз, когда я предложила подвезти его вверх по холму, он отмахнулся.
Было что-то странно невыносимое в тех двух часах, которые он и я иногда проводили дома, пока твой внедорожник не вплывал в гараж. Вроде бы это должно быть достаточно просто в таком огромном скошенном пространстве из тика; однако неважно, где именно в доме устраивался каждый из нас, – у меня никогда не исчезало ощущение его присутствия; подозреваю, точно так же он ощущал мое. В отсутствие буфера в виде тебя и Селии пребывание только нас двоих в доме ощущалось как… Мне на ум приходит слово «обнаженность». Мы почти не разговаривали. Если он уходил к себе в комнату, я не спрашивала его про домашние задания; если к нему заходил Ленни, я не спрашивала, чем они занимаются; а если Кевин уходил из дома, я не спрашивала куда. Я говорила себе, что родители должны уважать личную жизнь подростка, но я также знала, что трушу.
Этому ощущению обнаженности способствовало кое-что реальное. Я знаю, что у подростков бурлят гормоны и все такое. Я знаю, что мастурбация – это нормальное, жизненно необходимое облегчение, безвредное и приятное занятие, которое нельзя клеймить как порок. Но я всегда считала, что для подростков – а если серьезно, то для всех людей – это развлечение, которое следует скрывать от посторонних глаз. Мы все это делаем (ну, или я делала это раньше – да, иногда делала, Франклин, а ты как думал?); все мы знаем, что мы все это делаем; но как-то не принято говорить: «Милый, не присмотришь за соусом для спагетти, пока я пойду помастурбирую?»
Это произошло несколько раз, прежде чем я наконец заставила себя об этом заговорить, потому что после нашей ссоры на больничной парковке я исчерпала дозволенную мне долю разговоров о Кевине на несколько месяцев вперед.
– Он оставляет дверь туалета открытой, – неохотно сообщила я как-то поздним вечером, когда мы были в нашей спальне; при этих словах ты начал усиленно вычищать волоски из своей электробритвы. – И унитаз видно даже из холла.
– Значит, он забывает закрыть дверь, – отрывисто сказал ты.
– Он не забывает. Он ждет, пока я пойду в кухню, чтобы сделать себе кофе, так что я вижу его, возвращаясь в кабинет. Это очень преднамеренно. И он… ох… делает это громко.
– В его возрасте я, наверное, дрочил по три раза на дню.
– В присутствии матери?
– За углом, за дверью. Я думал, что делаю это тайком, но уверен, она об этом знала.
– За дверью, – повторила я. – Дверь. Это важно. – Надо же, твоя бритва была просто забита волосами в тот вечер. – Знание, что я могу это увидеть… думаю, его это возбуждает.
– Ну, как ни старайся проявлять здоровое отношение, а в этой сфере все люди немножко странные.
– Ты… ты не понимаешь. Я знаю, что он обязательно станет это делать, тут у меня нет проблем; но я бы предпочла в этом не участвовать. Это неуместно. – В тот период данное слово очень часто употреблялось. Скандал с Моникой Левински разразился за месяц до нашего разговора, и президент Клинтон позже набросит покров тайны на детали, сочтя их отношения «неуместными» [239].
– Так почему ты не скажешь ему что-нибудь? – Наверное, ты устал за него заступаться.
– А если бы Селия мастурбировала в твоем присутствии? Ты бы поговорил с ней об этом или предпочел бы, чтобы это сделала я?
– Что ты хочешь, чтобы я ему сказал? – устало спросил ты.
– Что он заставляет меня испытывать неловкость.
– Это что-то новое.
Я бросилась на кровать и схватила книгу, которую все равно буду не в состоянии читать.
– Просто скажи, чтобы он закрывал эту чертову дверь.
Я зря старалась. Да, ты отрапортовал, что ты сделал то, о чем я тебя попросила. Я представила себе, как ты просовываешь голову в его комнату и заговорщическим тоном говоришь что-нибудь веселое насчет «шаловливых ручонок» или еще какую-нибудь устаревшую шутку, которую он не понимает, а потом, я уверена, ты совершенно обыденно бросил: «Просто помни, что это дело интимное, ладно, парень?», и пожелал ему спокойной ночи. Но даже если вместо этого ты провел с ним долгую, серьезную и строгую беседу, этим ты сообщил ему, что он меня задел, а с Кевином подобное всегда означает сделать ошибку.
Так что прямо на следующий день после твоей «беседы» я иду в свой кабинет с чашкой кофе и слышу красноречивое кряхтение дальше по коридору. Я молюсь о том, чтобы твое сообщение до него дошло и что между мной и пробуждающейся половой зрелостью моего сына будет тонкая, но благословенная деревянная преграда. Я думаю: если не считать кладовок, то во всем этом чертовом доме всего четыре или пять дверей, так что мы должны получить сполна за уплаченные за них деньги. Но сделав еще пару шагов, я понимаю: уровень звука подтверждает то, что не было сделано ни малейшей попытки соблюсти благопристойность.
Я прижимаю теплую чашку ко лбу, пытаясь унять зарождающуюся головную боль. Я замужем уже девятнадцать лет и знаю, как выглядит мужчина и что незачем опасаться этой пресловутой штуковины. Но из-за того, что я вынуждена слышать эти настойчивые стоны дальше по коридору, я чувствую себя так, словно мне снова десять лет и моя мать-затворница снова послала меня с поручением через весь город. Мне нужно срезать путь и пройти через парк; я заученно смотрю прямо перед собой, а мальчишки постарше прячутся в кустах, спустив штаны. Я чувствую себя так, будто меня тайно выслеживают в моем собственном доме, меня нервируют, мне не дают проходу, надо мной насмехаются, и могу тебе сказать, что меня это бесит.
Поэтому я бросаю себе вызов – как в прежние дни, когда я возвращалась домой и заставляла себя не бежать и не провоцировать погоню. По коридору я иду не на цыпочках, а маршем, громко стуча каблуками по половицам – тук-тук. Я дохожу до распахнутой двери в детский санузел – и вот он, наш первенец, в всем своем пубертатном великолепии, вплоть до многочисленных прыщей, пламенеющих на его заднице. Широко расставив ноги и выгнув спину, он стоит, развернувшись под таким углом, чтобы я могла видеть результат его работы руками – багровый и блестящий от того, что я поначалу принимаю за лубрикант, однако серебряная обертка на полу дает понять, что это мое несоленое сливочное масло «Озерный край»; и вот так происходит мое знакомство с тем фактом, что мой сын отрастил на лобке тонкие, странно прямые волосы. Хотя большинство мужчин занимаются подобной деятельностью с закрытыми глазами, Кевин свои приоткрыл, чтобы ему удобнее было бросить на свою мать хитрый сонный взгляд через плечо. Я в ответ пристально смотрю на его член; несомненно, именно это мне следовало делать в парке, вместо того чтобы отводить взгляд, поскольку этот отросток производит настолько незначительное впечатление, если посмотреть на него прямо, что это заставляет задуматься: а из-за чего, собственно, вся суета? Я протягиваю руку и захлопываю дверь.
По коридору разносится сухая усмешка. Я быстро иду обратно в кухню. Я пролила кофе на юбку.
Я знаю: ты, должно быть, задавал себе этот вопрос. Почему я просто не ушла? Ничто не мешало мне схватить Селию, пока у нее еще оставался один глаз, и удрать назад в Трайбеку. Я могла бы оставить тебя с твоим сыном и этим ужасным домом – идеальный комплект. В конце концов, у меня были все деньги.
Не уверена, что ты поверишь, но мне никогда не приходило в голову уйти. Наверное, я провела достаточно много времени на твоей орбите, чтобы впитать твое яростное убеждение в том, что счастливая семья не может быть просто мифом; но даже если она – миф, то лучше умереть в поисках прекрасного, пусть и недостижимого, чем дуться в пассивном циничном согласии с тем, что ад – это родные тебе люди. Мне очень не хотелось видеть в перспективе поражение. Если – для начала – я приняла свой собственный вызов и вы́носила Кевина, то выноси́ть Кевина на повседневной основе означало принять еще
