Самородный талант привел Плевицкую в Петербург. На первых порах она выступала в труппе Минкевича. Ничем особенным труппа не блистала и выступала главным образом по загородным ресторанам. Надежда Васильевна ходит в театры, слушает знаменитых певцов, старательно учится. У нее появляется соблазн стать оперной певицей. Голос для этого есть. И все-таки ее природный дар с особенной силой проявлялся в русских народных и цыганских песнях и романсах.
Руководитель труппы Минкевич, сам бывший оперный певец, хорошо понимал это. Понимал он и то, что для оперы нужен не только голосовой дар, но и певческая культура. И он настоятельно советует Плевицкой сохранить амплуа исполнительницы народных песен. Надежда Васильевна следует этому мудрому совету. Слава молодой певицы ширится. Но успех пока не выходит за границы небольших концертных залов и известных ресторанов. Она поет в знаменитом московском "Яре", в Ялте, куда на лето съезжалась московская и петербургская знать, в Нижнем Новгороде - в известном ресторане Наумова. Осенью 1909 года Плевицкая подписывает с Наумовым контракт на концерты во время Нижегородской ярмарки. Здесь ее впервые услышал знаменитый русский тенор Леонид Собинов, певший в тот сезон в Нижегородской опере. Он впервые и вывел ее на большую сцену, пригласив участвовать в благотворительном концерте наряду с известнейшими русскими артистами.
Этой же осенью, приехав из Нижнего Новгорода в Москву, Надежда Плевицкая поет уже не в "Яре" у купца Судакова, а в Большом зале Московской консерватории, где ей аплодировали не подгулявшие купцы, а московская интеллигенция.
Особенность дарования Надежды Плевицкой состояла в том, что она умела пленять и простые сердца, и души людей, приобщенных к самой высокой культуре. Успех сопутствовал ей повсюду и вскоре привел ее в Царское Село.
Император слушал Плевицкую с глубоким вниманием, у него на глазах блестели слезы. Как и большинство русских той поры, Николай II любил и знал русскую песню. После концерта он подошел к певице.
- Спасибо вам, Надежда Васильевна, - сказал он. - Слушал вас с большим удовольствием. Мне говорили, что вы никогда не учились петь. И не учитесь. Оставайтесь такой, какая вы есть. Много я слышал ученых соловьев, но они пели для уха. Вы же, наш курский соловей, вы поете для сердца.
Встреча с царем и сказанные в ее адрес лестные слова впоследствии, в годы эмиграции, сослужили Плевицкой хорошую службу: об отзыве Николая II знал едва ли не каждый русский офицер, и "военная" эмиграция воспринимала певицу как символ великой, овеянной легендами, уходящей в прошлое императорской России. Тем более спасительным императорское благоволение оказалось для певицы, когда в стане белых армий юга России ей пришлось замаливать "грехи" короткого увлечения "красными": концерты летом 1918 года в Курске перед бойцами Красной Армии, хвалебные рецензии в "Известиях Курского Совета", гастроли в занятой большевиками Одессе, недолгую любовь к "товарищу Шульге", погубившему, как свидетельствуют эмигрантские летописцы, не одну сотню белогвардейских душ.
Надежда Васильевна, похоже, была человеком влюбчивым, и после песни любовь занимала в ее жизни главное место. Вероятно, здесь сказывались и некий, не самого благого свойства, опыт, и привычки, обретенные в начальный период артистической карьеры.
Со временем, когда пришла слава, Плевицкая уже не могла обходиться без блестящего общества, преимущественно офицерского, к которому, похоже, чувствовала особую склонность.
Первая мировая война застает певицу в Швейцарии, где она отдыхала с В. А. Шангиным, поручиком Кирасирского Его Величества полка. Чтобы не разлучаться с возлюбленным, Плевицкая едет вслед за ним на фронт, добившись разрешения работать сиделкой в дивизионном лазарете. В январе 1915 года в тяжелых боях за Восточную Пруссию Шангин пал смертью храбрых.
Ее третьим мужем стал Юрий Левицкий, сын командира 73-й пехотной дивизии, в которой служил некогда и Шангин. А в июне 1921 года, уже в изгнании, в пыльном Галлиполи, где стояли временным лагерем выбитые из Крыма части армии Врангеля, состоялось еще одно - на этот раз тайное - обручение Плевицкой с 27-летним генерал-майором Николаем Владимировичем Скоблиным, командиром одной из известнейших в белой армии Корниловской дивизии. К этому времени самой Надежде Васильевне шел уже 37-й год. Эта встреча оказалась роковой в судьбе "курского соловья". Любовь к Скоблину в конце концов и привела ее на скамью подсудимых в парижском Дворце правосудия, а затем - к безымянной могиле в городе Ренне.
* * *
Жизнь на чужбине с самого начала обернулась непредвиденными осложнениями. Французское правительство отнюдь не спешило с бескорыстной помощью недавним союзникам. Французские уполномоченные по связи с остатками армии Врангеля всеми силами стремились к тому, чтобы распылить русские части по отдельным изолированным лагерям: слитые в единый кулак остатки белой армии представляли собой внушительную политическую силу. Французы же желали вести переговоры с представителями белого командования без всяких условий, как с армией, потерпевшей поражение.
Намерения Врангеля были иными: он понимал, что для сохранения политического веса в переговорах необходимы единство, дисциплина, моральная спайка. Но ни политических, ни материальных аргументов для противодействия плану французов у Врангеля недоставало. Выведенные им из России русские части были разбросаны по нескольким военным лагерям: в Чаталджи, Галлиполи, на Лемносе. Боевые корабли с экипажами были уведены под Андреевским флагом в Бизерту, французскую военно-морскую базу в Тунисе. Самым крупным лагерем оказался Галлиполийский. Несмотря на то что в залог под материальное обеспечение русских частей были взяты корабли черноморской эскадры, представлявшие большую ценность *, питание в лагерях было более чем скудным. По причине постоянного недоедания в лагере свирепствовали болезни. Кроме того, никто не предполагал, что здесь, на юге Черного моря, на полуострове Галлиполи, зима окажется столь суровой. Жить же приходилось в неотапливаемых военных палатках, мало приспособленных для длительного квартирования. Обезоруженная и униженная армия жила памятью недавних боевых походов, боевого товарищества, надеждами на скорое падение большевиков и возвращение в Россию.
* Флагман Черноморской эскадры линкор "Император Александр III", позднее переименованный в "Генерала Алексеева", считался вершиной мирового судостроения, был символом экономического и технического развития России.
В Галлиполийском лагере жизнь текла медленно, уныло. После военных занятий единственным развлечением была полковая самодеятельность. Многие офицеры баловались стишками.
Вот один из образчиков непритязательной "полковой поэзии":
Наш полк, наш полк - заветное, чарующее слово
Для тех, кто смолоду и всей душой в строю.
Другим оно старо, для нас все так же ново
И знаменует нам и братство, и семью.
О Знамя ветхое, краса полка родного,
Ты бранной славой венчано в бою.
Чье сердце за твои лоскутья не готово
Все блага позабыть и жизнь отдать свою?.. *
* Стихотворение "Наш полк" было написано великим князем Константином Константиновичем, инспектором военных училищ, и использовалось в качестве походного марша Виленским военным училищем.
Странный, как показалось многим офицерам, брак между популярной певицей и бывшим на десять лет ее моложе боевым командиром приняли как один из капризов неприкаянного лагерного быта. Однако к Плевицкой относились благожелательно, с дворянской снисходительностью, тем более что певица не скупилась на концерты. Многие из галлиполийцев здесь и услышали ее впервые.
К лету 1921 года "Галлиполийскому сидению", пагубно влиявшему на моральное состояние белой армии, приходит конец. Переговоры Врангеля с правительствами Сербии и Болгарии увенчались успехом. Русских согласились принять.
Стояла осень. По ночам выпадал снег. Дувшие из Турции ветры рвали палатки. Продовольствия почти не оставалось. Последней из опостылевшего лагеря уходила Корниловская дивизия. 27 ноября тяжелый, неповоротливый турецкий пароход "Ак-Дениз" принял на борт остатки недавно грозной военной силы.
Хотя в Болгарии корниловцы были расквартированы в казармах болгарской гвардии в селе Горно-Паничерово, жизнь постепенно входила в гражданскую колею. Довольствие по-прежнему было скудным, и, чтобы прокормить себя (многие офицеры к тому же имели семьи), приходилось подыскивать заработок. Соглашались на любую работу. Военной дисциплины, собственно, уже не было. Летние болгарские казармы тоже были временным пристанищем, последним армейским общежитием. Это понимали все. Отсюда дороги уводили кого куда. Бывшие офицеры и солдаты превращались в рабочих. Многие уехали на шахты в Перник.
