– Ну, мы тут от казачков поотвыкали. Каждый сам себе и казачок, и нянька, и мамка, – добродушно заметил Пронин.
– Ужасно! – Ковенская дама трагическим жестом поправила брошку с довоенным портретом мужа. – Я бы и трех дней не выдержала.
– А мы тут тринадцать лет выдерживаем. Экая беда! – сухо ответил Пронин. – И если кто-нибудь из эмигрантов еще казачков держит, это, знаете ли, седьмое чудо света.
– Мы не эмигранты, – гордо пояснила дама.
Пронин осекся. Вот так финик! Не из полпредских ли они ковенских кругов? Серп и молот на буржуазной подкладке?.. Нет, аллюры не те. И у девочки крестик гранатовый на шее, – это у них не в стиле.
– А кто же вы, простите за естественное любопытство?
– Литовские граждане, – с достоинством ответила новая знакомая. – Муж еще в 23-м году подданство принял. У него положение – это необходимо.
Дама так вкусно произнесла «положение», будто бутылку со старой малагой откупорила.
– У меня положение, – солидно подтвердил муж.
И вдруг так весь благодушно и засиял, точно пятки ему гусиным пером пощекотали.
– А это вы насчет седьмого чуда правильно заметили. Действительно, семейство наше за деньги показывать можно… Войны не видали. В Европе по военным заказам с женой мотался, потом так и застряли. Большевизия мимо нас прошла, бог миловал, – до Ковно волна не докатилась. Единственный, сударь, русский город, который не захлестнуло. Здорово?
– Бывший русский, – поправила его жена.
– Ладно, матушка. Без тебя известно… В эмиграции тоже не мыкались, потому что еще с двадцатого года я на свою специальную полку попал.
Загибая похожие на морковку пальцы, он, вспоминая все, что его семью миновало, точно роды оружия перечислял: в артиллерии не служил, в кавалерии не служил, в пехоте не служил…
– А какая же ваша специальная полка? – полюбопытствовал Пронин.
– Водочным заводом управляю. Да-с. Чистенькое, сударь мой, дело… – Сахновский назвал место, которое он на земном шаре украшал: не то Лодыжки, не то Пропилишки.
– Аркадия у нас форменная. Как в довоенном раю живем. Сад у нас фруктовый в три десятины. Яблоки с мою голову… Горы. Свиньи не едят, хоть в пирамиды складывай. Индюшки свои. Сало свое. А я вот в отпуск сдуру поехал, жене Францию показывать… С жиру люди бесятся. А что здесь видели? Подтяжки да дамские рубашки. Да вот в Сен-Клэре этом паршивеньком отсиживаемся теперь, экономию нагоняем.
Дама иронически передернула плечиками.
– Меньше бы по ресторанам слонялся, вот бы что-нибудь и увидел.
– Что же ты меня ресторанами коришь… На твои комбинезоны не меньше ушло. По ресторанам тоже понятие о стране составляешь. Был, между прочим, и в ваших эмигрантских заведениях. Кормят сносно, хотя куда же им до нас. Да из литовской курицы два ваших индюка выйдет! А закуски! Хо-хо! Мой Мишка вам такой дивертисмент соорудит, что язык проглотите. А вот служить у вас не умеют… Это уж извините.
– Как служить? – переспросил Пронин.
– Да гарсоны эти ваши эмигрантские. Разве так служат?
Водочного управляющего, очевидно, этот вопрос особенно волновал.
– Фамильярность какая-то. Улыбочки. Разговорчики… Каждый должен свое место знать. Принес-унес, раз-два, нечего дурака валять. Расстояние понимать должен. К судомойке пойди, ей и улыбайся!
Пронина передернуло, но он сдержался и чрезвычайно вежливо отчеканил:
– Я в наших русских ресторанах не раз бывал. Служащие там образцовые. Большинство из них настолько воспитанны, что могли бы давать уроки вежливости даже иным господам с… «положением». И многие из них в прошлом… Впрочем, вы не эмигрант и многого не изволите знать, или не желаете знать. Что же вам и объяснять. Чепуха.
Сахновский переглянулся с женой и посмотрел сбоку на Пронина: «Черт его знает, что за гусь» – и смолчал.
Уютный разговор подходил к концу. Благополучные ископаемые из Литвы жили, очевидно, на другой планете.
– А вы сами чем занимаетесь? – опасливо спросила дама.
Пронин чуть было не ляпнул: «Банщик – в турецких банях квасом головы туркам мою…» Но удержался и, учтиво склонив пробор, доложил:
– Малярное дело у меня, сударыня.
– Собственное? – с благосклонным удивлением осведомился Сахновский.
– С компаньоном вместе держим. Сами директора, и сами маляры.
– То есть как же это? – Дама нахмурилась, брошка с фотографией мужа так и заходила, словно на рессорах.
– Очень просто. Один раз я директор, а компаньон – маляр. Другой раз – наоборот. Когда спешная работа, третьего приглашаем. Вице-директором.
– Какая же, собственно говоря, разница? – оторопело спросил господин из Пропилишек.
– Разница в положении огромная. Директор обыкновенно обои клеит, это много легче. А маляр потолок белит, – голову задирать приходится, белила на лоб капают… Потеешь больше. Вот мы и чередуемся.
Супруги опустили глаза. Оба густо побагровели, хотя на веранде совсем не было жарко.
Пронин поднял с пола котенка, посадил его к себе на плечо и встал.
– Что же вы… и на чай получаете? – складывая салфетку и глядя в сторону, ядовито процедила дама.
– Зачем же? Дело не такое… Сами консьержкам даем, когда работу через них получаем. Вот когда я… гарсоном служил, тогда и сам получал. А что? – спросил он в упор. – Почему это вас интересует?
Она промолчала. Но совершенно было ясно, что уже за Пронина, за выходящее из «их круга» знакомство с ним, супруг полную порцию в номере получит…
Но Пронина уютное семейство больше не занимало. Было и нет. Стоит ли из всякой пролетной моли печенку себе расстраивать.
– Рыбу пойдем ловить? – спросил он гарсона, возившегося в углу с посудой.
– О, сударь, конечно! – весело ответил гарсон. – Вот только стаканы вытру…
И с осторожной лукавостью показал глазами на напыжившихся супругов, с грохотом отодвигающих стулья. Русского разговора за обедом Жозеф, конечно, не понял – но зато в интонациях разбирался отлично…
В это время дверь с лестницы на веранду хлопнула, и в столовую влетела запропастившаяся куда-то во время завтрака дочка Сахновских.
– Половина второго, мамочка! Я свою порцию в углу отстояла… Теперь до самого вечера шалить не буду.
– Молчать! – цыкнула на нее, словно прорвав предохранительный клапан, дама. – На кого ты похожа?! Посмотри на себя в зеркало! Судомойка ты, что ли, или моя дочь?
– Да я, мамочка…
– Сейчас же ступай к себе. Полчаса отдохнешь и опять на час в угол.
– Но, мамочка! Дядя Пронин обещал меня с собой на рыбную ловлю взять… Ну, я после постою…
– Сту-пай на-верх!
Голос главнокомандующего звучал так грозно, что девочку словно пылесосом выдуло.
Пронин поморщился. Ведь вот ей, мышонку бедному, два раза из-за него влетело. Что поделаешь…
Супруги выкатились. Он подошел к стеклу: вдали под метелками камыша проплывала парусная шхуна – ленивый летучий голландец… Мимоза в воздухе чертила нежный узор, качалась, уводила глаза бог весть куда. А над головой гудел потолок, перекатывалось кресло: должно быть, двухспальные дураки цапаются… Новоградоволынский аккомпанемент.
– Что же, Жозеф, скоро?
– Сейчас, сударь. А как вы полагаете, – он поднял глаза кверху, – карету «Скорой помощи» вызывать не придется?
Вот так, в метро, никому не расскажешь. Потому что свое, кровное. В своей семье посторонний третейский судья не требуется.
Но на первой зеленой подстилке, когда в воскресенье с приятелем, с закуской и зубровкой, занесет тебя весенний ветер в Медонский лес, бес откровенности толкнет человека под ребро – и покатишься… Хоть без зубровки, конечно, никакой бес ничего не сделает.
И вообще, г-н Глушков разговаривал как бы сам с собой. В своем случае разбирался и в таких же соседских. А кому он жаловался – приятелю ли, лежавшему рядом, очками кверху, с травинкой во рту, пожилому ли каштану, подымавшему над головой толстые почки, либо пустой бутылке из-под зубровки, блестевшей у канавки, – г-н Глушков об этом не думал. Подводил итог, а в паузах морщился, как бы сплевывая с языка душевную полынь.
* * *
– Буба она называется, племянница моя. Хотя мы с женой, оба бесплодные смоковницы, имели все основания, взрастив сей парижско-русский продукт, считать ее своей дочкой… Буба… Почему она себе такую попугайскую кличку пришпилила, не могу понять. По метрике она Любовь. Люба, Любаша – сочное православное имя. Должно быть, для афиши. Когда она в балетные звезды выйдет, круче в нос ударит… Ну, уж назовись Лианой, Вервеной… Покудрявее. Нет-с, Буба. Игры фантазии на три копейки. Какой-нибудь португальский брандахлыст, что с ней фокстротные вензеля выводит, языком щелкнул: «Буба! Ком сэ жоли», – и кончено. А мнение дяди – коту под стол да ножкой в угол, подальше…
* * *
Лет до четырнадцати был у нее свой рисунок, даже лицей не перемолол. Русская пышка, ласковый зверек. Варенье обожала, дядю с теткой любила, все как по детской простоте полагается. Одевали мы ее чистенько. Перед зеркалом скорым петушком попрыгает, каждому бантику улыбнется. В облизанную стильность ее не бросало, что к личику, то и модно. Щечки в ямках, ноготки в заусенцах, душа – розовый ситчик. Русская девочка, и больше ничего. А с пятнадцати лет пошло…
