Настя тоже хотела изъявить свое мнение; но рот ее был занят: она только промычала что-то.
— Смотри, смотри Юльку-то! вишь, как коверкается! Ах, он подошел к ней! — шепотом произнесла Лёна.
— К чему было ее приводить к ужину? ведь он пригласил актеров и актрис, а не комедианток. Пусть бы в лакейской и ела: ведь для них да для мужиков ломалась утром.
— Ай! — воскликнула Лёна.
Тавровский в эту минуту чокнулся с Юлией.
— Ну, вот подымет нос! — заметила с грустью Мавруша.
— А вот подошел к нашей франтихе… дура, да отвечай! — с сердцем шептала Лёна.
— Сестрица, смотри-ка, наш-то как надоедает ему.
— Его бы спать положили… Право, никто из них не умеет с вельможами говорить, — наконец проглотив, сказала Настя.
Остроухов, точно, ходил за Тавровским и что-то ему бормотал. Наконец Тавровский сказал ему:
— Господин Остроухов, право, мне некогда!
— Нельзя, важное дело! я должен, я обязан! она…
— Позвольте вам заметить, что здесь не место и не время вести серьезные разговоры. Я хозяин и не могу исключительно принадлежать одному вам.
— Павел Сергеич! — умоляющим голосом воскликнул Остроухов, тоскливо глядя вслед Тавровскому, который, еще несколько времени поболтав с актерами и актрисами, ушел в свою спальню отдохнуть от дневных хлопот. Он только что хотел раздеваться, как услышал шум в соседней комнате. Раскрыв дверь, он увидел Остроухова, который чуть не боролся с его камердинером. Увидав Тавровского, он с радостью воскликнул:
— А-а-а! Павел Сергеич! прикажите вашему лакею быть повежливее с человеком, носившим за несколько часов тому назад такое историческое имя и перед которым…
И Остроухов почти силою вошел в спальню; остановись и покачиваясь, он стал потирать лоб, как бы приводя в порядок мысли.
Тавровский с жалостью глядел на Остроухова, который, подняв голову и осмотрясь кругом, сказал:
— Ну, здесь могу я говорить о ней.
Тавровский затворил дверь.
— Вы, говорят, женитесь?
— Кто вам это сказал? — сердито спросил Тавровский.
— Все, решительно все говорят об этом.
— И решительно все ошибаются! — утвердительно отвечал Тавровский.
Остроухов, покачавшись, сказал растроганным голосом:
— Павел Сергеич! удостойте вашей откровенностью кочующего актера. Верьте, он свято сохранит…
— Скажите мне, пожалуйста, наконец, чего хотите вы от меня? — выходя из терпения, спросил Тавровский.
— Чего я хочу? — отрывисто отвечал Остроухов.
— Ну да, что вам угодно?
— Знает ли она, что вы женитесь?
Тавровский пожал плечами.
— Она знает, или вы скрываете, а? За что вы хотите…
— Вы говорите вздор! Замолчите: мне это надоело! — сердито воскликнул Тавровский.
Остроухов вздрогнул, выпрямился, и опухшие глаза его устремились на лицо Тавровского, которому он глухо сказал:
— Ну что же, прикажите своим лакеям вытолкнуть меня. Я актер: вы даже не согласитесь выйти на дуэль со мной; я погибший человек, — а как легко презирать таких людей.
— Вы слишком дурного мнения обо мне, — устыдясь своего гнева, отвечал Тавровский.
— Мое мнение?! да мое мнение что такое для всех, — тем более для того, кто нанял меня сегодня, чтоб я его забавлял?
— Перестаньте, пожалуйста!
— Нет, оставьте меня, я всё скажу; я поклялся быть защитником ее. Я…
И Остроухов остановился, весь задрожал и сквозь зубы продолжал:
— Не улыбайтесь, не улыбайтесь! Каков бы я ни был, я еще могу разгадать людей и их взгляды. Да, я требую от вас одного слова… Знает ли она, что вы…
Лицо Остроухова всё пылало, и он задыхался.
Тавровский гордо сказал:
— Вы слишком во зло употребляете мою деликатность! Прошу вас выйти вон.
Остроухов хотел поклониться, попятился назад и упал в кресло. Он уперся руками в свои раздвинутые колени и, понурив голову, тихо заплакал, повторяя несвязно:
— Бедная, бедная женщина!
Тавровский, позвонив, велел подать воды плакавшему Остроухову; но камердинер принес вина.
— Я тебе велел подать воды? — сердито сказал Тавровский.
— Это-с для них лучше! — отвечал камердинер и, наливая стакан вина, продолжал: — Выпейте-ка!
Тавровский вышел из спальни.
— Пей; ну, чокнемся! — говорил камердинер, поднося вино Остроухову.
Старик осушил стакан и, упав на грудь камердинеру, повторял писклявым голосом:
— Бедная, бедная женщина!
— Ну что болтать! выпьем-ка за здоровье кого любим! — отвечал камердинер, освободясь из объятий Остроухова.
Через четверть часа камердинер тихонько вел из комнаты Остроухова, облокотившегося на его плечо и декламирующего стихи из «Эдипа»:
О дочь несчастная преступного отца!
Дня три еще все гости оставались в имении Тавровского; волтижированье, фейерверки, танцы и спектакли продолжались. Посреди этих развлечений Люба не обратила внимания, что Стеши более не видать. Когда же стала она собираться домой, Стеши нигде не нашли. Люба надеялась найти ее дома и очень удивилась, узнав, что и там ее не было. Рассказав всё брату бежавшей, который тотчас отправился искать сестру, Люба была уверена, что он приведет ее домой. Но цыган возвратился один и необыкновенно печальный. На все вопросы Любы он отвечал: «Ты ее больше никогда не увидишь». Но где она и как и чем она будет жить, цыган не говорил. Люба предлагала свои ценные вещи и деньги, какие у ней были, чтоб он отдал своей сестре. «Ей и так хорошо!» — отказавшись, говорил цыган. Бегство Стеши произвело на Любу неприятное впечатление. Хоть и мало были ей знакомы нужда, люди и свет, но всё-таки ее пугала мысль, как Стеша будет жить без родных, без денег, не зная никакой работы. Люба боялась, не она ли причиной. Исключая ее и брата бежавшей, все думали, что Стеша погибла в озере.
Через несколько дней после бегства Стеши Люба с испугом заметила незнакомое лицо, глядевшее на нее через решетку сада. Что-то страдальческое было во всей фигуре старика, стоявшего у решетки. Черный старомодный, изношенный фрак, коротенькие брюки, явно не на него сшитые, запыленные сапоги, белый галстук, круглая старая шляпа — весь туалет старика изобличал человека нуждающегося. Усталое лицо, всклокоченные волоса и давно небритая борода заставили Любу предположить, что он желает какой-нибудь помощи. Люба подошла к решетке и, просунув руку свою, сказала ласково:
— Возьмите, пожалуйста.
— Что это? — попятясь назад, пробормотал старик, глядя с удивлением на деньги в руке Любы, которая очень сконфузилась и сказала:
— Что же вам угодно? вы ищете кого-нибудь?
— Не беспокойтесь; я скоро уйду; я вот только отдохну.
И старик, кряхтя, хотел сесть на карниз решетки.
— Войдите, войдите сюда! — сказала Люба, обежав сад, выглядывая в калитку и маня старика.
Старик подошел к ней и, поклонясь, сказал:
— Благодарю-с; я, знаете, пришел узнать, то есть я желал бы…
И старик остановился. Он видимо был смущен; припухшие его веки то приподнимались, то опускались; он смотрел как-то странно на Любу, которая хотела идти; он остановил ее вопросом:
— Вы знаете вашего соседа Тавровского?
Люба вся вспыхнула и, ответив, что знает, ожидала продолжения; но старик молчал. Наконец, покачивая головой и глядя прямо на Любу, он пробормотал тихо:
— Жаль, жаль и ее!
И вдруг он быстро спросил:
— Я могу видеть вашего батюшку?
— Вы разве его знаете?
— Мне нужно ему сказать два слова.
Люба позвала цыгана и передала ему желание незнакомого старика. Цыган повел его к Куратову, который только что встал. Со сна лицо Куратова не было привлекательно, так что вошедший старик не очень смело произнес, кланяясь:
— Честь имею рекомендоваться: я-с актер, фамилия моя Остроухов.
— Ну, что же ты можешь важное сказать мне? Я ведь до комедиантов не охотник, — перебил его Куратов не очень приветливым голосом.
— Я актер! — с комическим достоинством заметил Остроухов.
— Да слышал! Что же такое, говори?
— У вас есть дочь, — сказал нерешительно Остроухов.
— Э-э-э, брат!! я не желаю видеть у себя в деревне вашей комедии, — опять перебил его Куратов.
— Я совсем не затем пришел! — с досадою отвечал Остроухов.
— Что же тебе надо? — нахмурив брови, спросил Куратов.
— Ваш сосед женится.
— Кто? Тавровский?
— Да-с!
— Ну так мне-то что? — спокойно спросил Куратов.
Остроухов смутился и молчал. Куратов подозрительно разглядывал его. Остроухов, тяжело вздохнув, сказал:
— Да я потому говорю, что ведь он женится на вашей дочери.
