-- Да ну, что такое Интернет? Всего лишь вовремя придуманный инструмент для размывания реальности. Процесс-то давно пошел, но Интернет его здорово катализирует.
-- КОТОлизирует... Холодно так просто сидеть. Глинтвейн?
-- Именно!
(C) ушли на кухню, варганить фирменный экспресс-глинтвейн. Там был грязноватый поспешный порядок -- явно в последний момент перед их появлением что-то заметалось, замывалось и размазывалось. (C) осмотрелись, вздохнули и убежали обратно на балкон с полными бокалами тепла. Начатая тема дожидалась их там, как зайчик под елкой, и тут же бодро забарабанила:
-- Вот смотри -- тысячелетиями коллективное человеческое сознание комфортно обитало в сумеречной зоне между освещенной реальностью и затемненной мистикой.
-- Для человеческого сознания вообще нормально стремиться в сумеречные зоны... Серое вещество тяготеет к серым зонам.
-- И тут появилась еще и третья координата. Виртуальная. И реальности...
-- реальности приходится воевать на два фронта -- мистики и виртуала... Война на два фонта...
-- всегда стратегическая ошибка. Реальность обречена. Если не на гибель, то, как минимум, на размытые границы.
(C) согрелись, увлеклись и подобрели. Еще немного потерзали тему о сгущении рационально-мистического тумана в головах. И замолчали, наслаждаясь ощущением правильно сформулированной правоты. Они просто ощущали в сыром холодном воздухе как все реальное размывается в мистику и виртуал. Современный человек еще шел по земле, но уже почти не чувствовал ее своими подошвами -- каждый шаг сопровождался взмахом двух крепнущих крыльев -мистики и виртуальности. Существо шагало-летело с сосредоточенным лицом и под ноги уже не смотрело.
-- Да нет у него вообще никакого лица,-- вдруг передумала Анат.-- Там дыра.
Макс смотрел на раскачивающиеся, как евреи на молитве деревья:
-- Но и виртуальная реальность становится все менее надежной.
-- Все более лживой она становится! Потому что порождает новые виртуальные реальности. И каждая со своим кривым зеркалом. И через эти зеркала они друг с другом переглядываются.
В дверь постучали.
-- Легок на помине,-- сказал Макс.
-- Думаешь, Давид?
-- А кто еще может материализоваться после такой фразы?
Давид принес выражение обобщенного недоумения на своем новом безбородом лице и решительность в пластике. Раньше он двигался иначе -- словно подкрадывался к спящей птице -- как-то это (C) обсуждали. Теперь птица улетела, и он шел к гнезду, зная где оно.
Давид
Тогда у Кинолога, строя ловушку для Аллергена, мы попались сами. Я попал в расставленные Котом сети. Глупо, легко, сам побежал на звенящий колокольчиками и блестящий игрушками аттракцион. Комната смеха оказалась западней. Потом когти втянулись. Мне вроде бы вернули свободу воли, я снова делаю, что хочу и считаю нужным. Но я-то уже знаю, что это свобода мышки, вольной отбежать на расстояние протянутой лапы, что в любой момент виртуальные когти могут снова подцепить мое сознание и волю. Страж не может быть игрушкой. Поэтому я иду к Аллергену. Проиграв в виртуальном мире, я хочу победить в реальном.
Стучу в дверь (C). И думаю -- почему я не позвонил, как обычно? Неужели только из-за того, что они установили новый звонок? Мяукающий. Содержимое Храмовой Горы превращено в мяуканье. И сделано это с моей подачи, я подбросил им котенка, оказавшегося кукушонком. И теперь (C) -- одно из звеньев цепи... Цепи... потом пойду к Рахели, пусть объяснит почему давнишняя аллегория Белки появилась у Аллергена в журнале.
(C) дома. В коридоре лежат распотрошенные чемоданы. Приехали или уезжают?
-- Давид, как ты узнал, что мы вернулись?
-- Я не знал, что вы уезжали... А Кот дома?
-- Ты, собственно, к нам или к нему?
Странно, что они спрашивают без улыбок. Как будто действительно допускают эту возможность.
-- Я мимо проезжал.
Плохой ответ. (C) живут в тупике. На столе вижу книжки. На одной написано: "Кот Аллерген. В реальности дочерней". Неужели, все-таки (C)? Не может быть, я ведь проверял... Беру желтенькую книжку в руки, открываю. На титульном листе написано каким-то корявым детским почерком: "Дорогой Анат от дорогого Кота". Смотрю на Анат.
-- Видишь,-- улыбается она,-- сам прислал.
-- Почему прислал? -- мне неясен мотив Кота.-- Откуда прислал?
-- Наверное, потому что я Аллергеновский лауреат,-- не без гордости отвечает Анат.-- Кот Аллерген, когда вел Анти-Тенета, отметил мое стихотворение, как лучшее в Сети за неделю.
Я раскрываю книжку Кота. Ну конечно, она открывается "Манифестом Нетнеизма". Первый стих всегда программный. Поэтому я читаю его вслух, медленно:
Мы -- рыжие. Я, осень и огонь.
Меня назначили шутом на праздник жизни,
чтоб забывалась в смехе рвань и голь,
и чтоб спектакль был безукоризнен.
Сгореть в депрессии осеннего огня -
поступок, восхитительный для черни,
но слишком схематичный для меня,
живущего в реальности дочерней.
-- Как ты хорошо читаешь! -- тепло говорит Анат.
-- Стихотворение же хорошее,-- вкрадчиво отвечаю я.-- Или нет? Ты как считаешь? Как ты вообще относишься к стихам Кота Аллергена?
Анат пожимает плечами:
-- Смотря к каким. Ты этот кошмар в Ливжурнале видел, куплетики эти? Если ты, конечно, по-прежнему наблюдаешь за Котом.
-- Нормальные куплетики,-- вдруг говорит Макс таким тоном, что не знай я кто их авторы, заподозрил бы, что это он их насочинял.
Я как раз хотел узнать мнение (C) о Бавильском. И спрашиваю об этом.
Макс пожимает плечами:
-- Критик из обоймы. Пытается пробиться из провинции, что само по себе непросто. На мой вкус для критика слишком бесконфликтный. Хорошист.
-- Мы недавно вообще поняли, что литература -- это барское дело. В смысле, что важен не статус, а как ты его получил,-- Анат, как двуликий Янус, мерцает своими греко-славянскими образами.
-- Если потно, угодливо, суетливо или нечистоплотно, то талант мстит,-добавляет Макс после секундного колебания.
Это колебание я отношу к их роли в цепи, тянущейся с Храмовой Горы в пропасть. Неужели ведают, что творят?
-- А откуда вы знаете, что он такой? -- спрашиваю я.
(C) смеются одинаковым смехом. Макс хлопает меня по плечу:
-- Да ладно. А вот про барство мы не додумали. Трудно, знаешь, найти определение литературного барства. Такое, чтобы Алексей Толстой оказался меньшим барином, чем Мандельштам. Хочешь попытаться?
Но мне не до этого. Мне бы их заботы!
-- Что-то Кота не видно,-- говорю я озабоченно, потому что я действительно озабочен.-- Опять за сундуком, что ли, спит?
-- Он в такую погоду под батареей спит, он же не дурак.
-- Где?!
-- Сейчас? У Беллы. Мы перед отъездом ей отдали. Надо будет съездить забрать.
Аллерген в Старом Городе! Снова! В третий раз! А я ничего не чувствовал... Я еще как-то на автопилоте вежливости соглашаюсь посидеть, как мы всегда делали, на балконе -- выпить стакан глинтвейна. И чуть не захлебываюсь пряным горячим напитком, когда на перила пикирует жирная наглая сойка и, нагло глядя мне в глаза, душераздирающе мяукает.
Белла
В этом Городе ты всегда одна. И он сам -- тоже один. Здесь одиночество не сосуще, не беспросветно, оно здесь единственно возможно, потому что все, что происходит с тобой здесь -- это происходит только с тобой и только здесь. Ты всегда остаешься наедине с этим Городом. Но он не замечает тебя. Он -- один, он концентрирует взгляд на том, что происходит в его тайных пластах, он оголен в своем божественном одиночестве и ждет лишь взаимодействия с Тем, Одним, жилищем которого он является. То есть, является он жилищем кого попало, но это так, временно. Поэтому наш бледный белый Город при каждом закате розовеет от стыда за пройденный день. На то ему и белая облицовка. Город помнит о своем истинном Предназначении. Все мы помним.
Нас много, одиночек, которым позволено находиться в этой странной атмосфере духовного ожидания. Мы напряжены и наэлектризованы каждый -- своим ожиданием. Общая у нас лишь игра в духовную шаровую молнию, которая происходит не по нашей воле, не по нашей вере, не по нашим правилам, а потому, что происходит. Какая это игра, знает только сама шаровая молния. Ведь на самом деле не мы играем с ней, а она с нами. И мы соглашаемся на эту игру без правил, соглашаемся ради декораций, в которых она происходит, ради предков, скрытых в темноте зрительного зала. Ради того, чего нет в нас, но хочется верить, что есть.
Духовная шаровая молния плывет над раскрытой обнаженностью этого Города, крутится в потоках его испарений, ускользает от дуновения рациональности, сдержанным страшным свечением обнаруживая себя вдруг, внезапно, у самого твоего лица. Ты избран! Ты рад? Ты боишься? Замри, может быть она не почувствует твоего напряжения, твоего одинокого тепла, скользнет, вылижет пространство вокруг, исследуя его, да и улетит на поиски иного. А ты будешь жив, лишь слегка опаленная кожа напомнит о несостоявшемся, о том, что все не так однозначно, что в любой момент может повториться. А ты будешь жив и несчастен, потому что знаешь, что самое главное в твоем иерусалимском одиноком существовании -- это встреча с духовной шаровой молнией, это жертвенность, которая живет в тебе и которая тоже -- одна. Всегда одна. И сжечь ее можно только одним способом, который тебя миновал...
