— Беспременно башкиры собираются есть, — повторял Спирька с нараставшим озлоблением. — Ну и нар-родец!
Окончательно Спирька был выведен из себя, когда в конце грязной, еще не просохшей улицы показалась Дунька. Он ее узнал сразу еще издали. Некому быть, кроме Дуньки… Вон как выступает, точно корова холмогорская.
— Куда бы ей идти утром, — соображал вслух Спирька. — Гладкая баба, нечего сказать.
Спирька еще раз выругался, теперь уже по адресу Дуньки.
— Ну куда ее черт несет? Ишь как по грязи-то вышлепывает.
А Дунька себе шла и, кажется, не желала ничего знать. По костюму в ней сразу можно было узнать расейскую бабу-переселенку. Белая рубаха с широко вырезанным воротом, домашней работы черная юбка, на плечи накинута белая свитка из домашнего сукна, платок на голове намотан тоже по-расейски, — одним словом, все по-своему. Красивое женское лицо было полно какого-то подкупающего спокойствия. Ни одного суетливого движения, ни одного лишнего взгляда.
— Куда это тебя понесло, Дунька? — окликнул ее Спирька.
Дунька вздрогнула и остановилась. На Спирьку посмотрели чудные, серые, большие глаза.
— А иду… — ответила она спокойно.
— Да куда идешь-то, глупая?
— А телушку искать.
— Ужо вот тебя волки задерут в лесу-то.
— Пущай дерут.
Дунька говорила певучим расейским говором, растягивая слова.
— А ты все отдыхаешь, Спирька? — проговорила она, подбирая юбку, чтобы перешагнуть через лужу. — Замаялся, лежавши на печи…
— А тебе какая печаль?
— Пожалела тебя… Другие мужики на пашне, а ты дома маешься. Пожалел бы хоть подоконник-то, лежебок.
Спирька обругал Дуньку и даже погрозил ей кулаком. Она спокойно пошла дальше, и Спирька долго следил за ее белыми босыми ногами, месившими грязь.
— Тьфу, окаянная душа!.. — ругался Спирька. — Бить вас некому, бабенок… За телушкой пошла?! Тьфу! Я бы тебе показал телушку… Я бы тебя разуважил, гладкую!.. Тоже разговаривает… Лежебок! Ну, и буду лежать… Не укажешь. Кто может Спирьке препятствовать? Ни в жисть…
В результате этого монолога Спирька схватил подвернувшийся под руку топор и швырнул его в угол.
А дым над башкирской деревней продолжал подниматься тоненькой синею струйкой, точно кто курил трубку. Спирька опять занялся вопросом, что это могло значить. Во всяком случае, нужно было идти и обследовать все дело на месте. Спирьке даже начинало казаться, что как будто пахло вкусной маханиной[45]. Потихоньку от своих Спирька любил поесть кобылятины с башкирами. Что же, такие же люди, хоть и живут по своему закону. Другой башкир получше будет русского, даром что кобылятник.
— Нечего делать, надо будет идти… — решил наконец Спирька.
Он накинул на одно плечо рваный татарский бешмет и вышел. До Кульмяковой было битых версты три, но расстояние для Спирьки не служило препятствием. Впрочем, выходя, он посмотрел на пустой двор, напрасно отыскивая своего «живота» — способнее бы верхом в Кульмякову-то прокатить! — но умудренный голодом конь «воспитывался» где-то на весенних зеленях. Обругав лукавого «живота», Спирька побрел пешком. Ему пришлось идти по той же дороге, по которой только что прошла Дунька, и это казалось Спирьке обидным. Чего уж хорошего, когда баба дорогу перешла.
— Ах, ты… — ругался Спирька. — Не стало ей время.
Он шагал по грязи, закинув бешмет на спину. Небольшого роста, плечистый и жилистый, Спирька был в самой поре. Кудлатая голова глядела суровыми темными глазами. Обличье у Спирьки было уже не расейское, а с явными признаками сибирской помеси: борода была маловата, скулы приподняты, лицо как будто сплюснутое. И ходил он не по-расейски на своих выгнутых ногах, как настоящий кавалерист. На Южном Урале попадаются часто такие типы, как результат далекого умыканья первыми русскими насельниками татарских «женок» из недалекой степи. Народ собрался сюда со всех сторон, и недостаток в своей бабе чувствовался долго.
Весеннее солнце так и пригревало, несмотря на раннее утро. «Зелени» взялись необыкновенно дружно, и только березы стояли еще голыми. По низинам пушилась верба. Открытые места, где шли пашни и покосы, тянулись по долине реки Чигодой, делавшей расширение у озера Карагай-Куль. Горизонт замыкала разорванная линия перепутавшихся между собой отрогов Южного Урала. Башкирская деревушка Кульмякова засела на берегу озера, прикрытая со стороны Расстани березовым лесом. Русская стройка была плотная, и ряды изб стояли, как новые зубы. За Расстанью, в полуверсте, раскинулась Ольховка, где лет пять тому назад устроились переселенцы, выходцы из Рязанской и Тамбовской губерний. Тут наполовину новые избы стояли еще без крыш, надворные постройки были еще в зародыше, а кое-где сохранялись еще переселенческие землянки, напоминавшие кротовые норы. Дунька была из Ольховки.
Дорога из Расстани в Кульмякову огибала березовый лес, и Спирька не пошел по ней, не желая вязнуть в грязи. Он не торопясь брел по меже прямо к лесу — так было прямее. Тут ему вышла неприятность: попались два расстанских мужика, ехавших с сохами.
— Бог на помощь, Спирька! — крикнул один. — Куда наклался спозаранку?.. Смотри, вывихаешь ноги-то.
Односельчане относились к Спирьке свысока, как к замотавшемуся, непутевому мужику, и это его злило.
— Челдоны желторылые… — ворчал он.
II
Главная неприятность ожидала Спирьку именно в лесу. Не успел он сделать несколько шагов, как увидел Дуньку. Она шла прямо на него, помахивая длинной хворостиной. Спирька остановился, посмотрел на нее и плюнул.
— Тьфу, окаянная!..
Дунька тоже остановилась. Эта неожиданная встреча тоже поразила ее не особенно приятно. Беспутный Спирька и без того не давал ей проходу и при каждой встрече считал своим долгом обругать. А тут, в лесу, с глазу на глаз — кто знает, что у него на уме, у шалого. Еще как раз наозорничает… Ей хотелось убежать, но было как-то совестно. Он тоже совестился свернуть в сторону. Какой же мужик, который бабы испугался. После Дунька же и осмеет при всем народе. Баба бойкая и за словом в карман не полезет.
— Ну, чего ты стоишь, как березовый пень? — сурово проговорил Спирька.
— А тебе какое дело?.. Иди своей дорогой…
— И пойду. Тоже не укажешь…
Он сделал несколько шагов. Дунька продолжала стоять. Спирька опять остановился.
— Послушай, Дунька, кабы я был твой муж, я бы взял орясину да орясиной тебя. Разе теперь по лесу телок ищут? Ах, ты… Скотина вся на зеленях воспитывается.
— А ежели я была на зеленях! Умен тоже…
— Все-таки ты круглая дура, Дунька. Зачем по лесу шляешься?
— Ближе лесом-то… Да што ты пристал ко мне, смола? Сказано: иди своей дорогой.
— И пойду… Думаешь, испугался? Тоже не укажешь, чертова кукла… У! взял бы да так взвеселил…
Он прошел в двух шагах от нее, а потом опять остановился. Дунька шла своей дорогой, не оглядываясь.
— Дунька… постой… — крикнул он изменившимся голосом, точно кто сдавил ему горло. — Словечко надо тебе одно сказать…
Дунька, не оглядываясь, вдруг бросилась бежать. Это выражение бабьего страха окончательно вышибло Спирьку из ума. Он догнал ее в несколько прыжков и схватил за руку.
— Не замай… Спирька, да ты в уме ли?
— Постой, говорят… Што ты дуром-то бросилась бежать? Не разбойник ведь…
— Отпусти, говорят!..
— А не пущу…
Он тяжело дышал… Она смотрела на него испуганными глазами и сделалась еще красивее.
— Дунька… Дуня… Зачем ты постоянно сердишься на меня?
— А зачем ты постоянно меня ругаешь? Проходу от тебя нет, от непутевого…
— Я ругаю? — удивился Спирька, выпуская ее руку: — Вот опять ты и вышла круглая дура… Как есть ничего не понимаешь!.. Да я… ах, боже мой!.. Да я, кажется… Што я, зверь я, што ли, лесной? Изверг?
— Известно, каков человек. Недалеко ушел от разбойника-то, коли чужих баб в лесу останавливаешь.
— А ты была у меня на уме, кикимора? А, была?..
Спирька опять озлился, а потом прибавил сдавленным голосом:
— Всех вас взять, Новожилов, так вы пальца одного Спирьки не стоите… Поняла? Вот каков есть человек Спирька…
— Уж очень ты дорожишься… Прощай.
Она хотела уйти, но он опять удержал ее.
— Спирька, не замай!.. Вот ужо скажу мужу…
— Мужу? Ха-ха… Испугала до смерти. Да я из твоего мужа и крупы и муки намелю. Слышала? А я к тебе с добром, Дуня…
Она опять со страхом посмотрела на него.
— Ну?
— Ты вот говоришь, что я тебя все ругаю, ну… А что у меня на уме… сердце горит… Кажется, взял бы да пополам и разорвал тебя: на, не доставайся никому… И себя порешить… Ничего, значит, не надо…
Эти несвязные слова окончательно перепугали Дуньку, и она вся затряслась.
— Спирька, шалый, кому ты выговариваешь такие-то слова? Забыл, что я мужняя жена?.. Вот я свекру ужо пожалуюсь, так ён тебя выучит…
