- Не твое дело, убирайся! — ответил постовой.
- Как так, убирайся? Я к себе в келию иду… — начал было объяснять Павел.
- Какую еще келию? — возмутился служивый. — Всех ваших…, словом, всю вашу шайку монашескую того… выгнали! А если и ты ихний, то тебе положено собрать вещи и явиться завтра к утру в милицейский участок. Словом, ступай!
На следующий день рано утром, как и сказали, в назначенное время пришел Павел Груздев в милицейский участок, где его ознакомили с бумагой, в которой предписывалось ему покинуть Новгород в 24 часа. Все! Единственное, что разрешило ему милицейское начальство — взять на память из обители икону преподобного Варлаама. С этой иконой, словно самой дорогой святыней, Павел Груздев покинул Новгород 6 мая 1932 года… Осталась пустовать в Хутыни келья послушника Павла Груздева — в братском корпусе с западной стороны. В годы войны Хутынский монастырь был разрушен фашистами, остались одни руины. Много лет спустя приехал отец Павел в Новгород, в родную Хутынь — "а все разрушено, но смотрю, мое окошечко в келий Господь сохранил. Так оно и стояло до поры — кусок стены полуразрушенной, и в ней окошечко…"
МИТРА ЗОЛОТАЯ, ГОЛОВА СЕДАЯ
Трагична судьба последнего наместника Хутынского монастыря — архимандрита Серафима. О нем отец Павел рассказывал:
"Наш монастырь был от Новгорода десять верст, Хутынь-то. А почему-то очень любили приглашать нашего архимандрита Серафима в Новгород, в гости на всякие праздники. Машин еще у нас не было. И вот с утра пешком тихонько пойдем по дороге, а то и на какой лошадке поедем в красавец город — Новгород Великий. Словом, поехали. Сопровождали нашего архимандрита Серафима чаще всего отец Виталий, иеродиакон Иона, бывало, и я.
А наш архимандрит был когда-то еще в ту войну, императорскую, на фронте. Попали они, часть или вся армия, не знаю, в такое страшное окружение, что насекомых на них было — вшей, значит, — хоть рукой греби. Потом уж все поналадилось, вышли они по милости Божией из окружения, а как долго там были — не знаю. Только с той поры у нашего архимандрита осталась привычка, — о. Павел потянулся рукой к волосам на голове, изображая, как то делал архимандрит Серафим, — ищет он, ищет вшей. "Ага! Вота она!" На себе вшей ловит. Приедем в Новгород, за стол сядем. Рыба на столе новгородская — сигинь, все хорошо. Сидим прекрасно. А наш архимандрит, гляжу — хвать — по фронтовой привычке на себе вшей ловит.
Я ему: "Да отец Серафим! Ведь из бани только. Чисто все. Ну ничего нету…"
Он мне отвечает: "А вот ты побывал бы там, где я был…"
"Ладно, — думаю, — не моего ума дело".
А потом уж, когда наш монастырь разогнали, служил он в церкви села Кучерово, здесь недалеко от Тутаева, там его и убили. Председатель колхоза со своей женой.
А было это в Христов день или на второй день Пасхи. Жена председателя была в церкви. А в ту пору свирепствовал "торгсин", золото скупали. И вот жена председателя колхоза стояла в храме и увидела митру на голове отца Серафима. Я ему и раньше говорил: "Батюшка, не надо надевать, только соблазн". А он мне: "Павлуша, может, они митры сроду-то не видели, пусть порадуются". "Да не надо, не надо!" — отговаривал я его. Ладно!
Пришла жена председателя домой и говорит мужу: "Сегодня в церкви была у попа шапка на голове, чистое золото!"
А митру ему рукоделицы уже здесь сшили — из старых четок, веселинок, одним словом, стекло. Вдруг приходят к нему ночью, на второй день Пасхи — жил он там же, в Кучерове, где и служил. Я тогда жил еще в Мологе, а он в Кучерове. Словом, стучат к нему председатель колхоза с женой. Того-другого с собой ему принесли:
"Отец Серафим, да как мы вас любим, да как уважаем! Извините, что не днем-то пришли, а вот ночью. Сами знаете, люди мы ответственные, время теперь такое, боимся".
"Ладно, ладно! Хорошо! Христос для всех воскресе! Входите".
Открыл дверь и пустил в дом. Пошел он что-то взять, посудину какую или еще что, или прямо тут наклонился, не знаю я точно. А они-то ему топором — у-ух! Голову-то и отхватили. Украли митру, а на ней — ни золота, никакой другой ценности.
Убитого его сюда, в Тугаев привезли. Освидетельствовал врач Николай Павлович Головщиков, работал в санчасти. Ну чего? Ой-ой, да ведь он священник-то, как с ним быть? Родственников никого — монах. Царство небесное отцу Николаю Воропанову, одел, тело ему опрятал… А не знал того, что я знаком был с о. Серафимом, потому и не сообщил. Я уж потом узнал о кончине настоятеля. Отслужил о. Николай панихиду и похоронил архимандрита Серафима за алтарем Троицкого храма.
У нашего архимандрита простота была душевная и телесная. У меня фотокарточка с него есть, — заметил батюшка. — А председателя с женой где-то там судили, судили, но ничего не присудили. Потом, говорят, в войну их убили с детьми.
Так не стало отца Серафима. Голос, правда, был у него слабый, никуды не годен. У нас в монастыре кто хорошо пел? Это был отец Виталий, фамилия Летёнков, Иерофей, Нафанаил, Никодим… Да человек пятнадцать-то монахов. И всех их — оп-ля! Всех выгнали. Вот там, в Новгороде, на Хутынской горе, в обители преподобного Варлаама, были светлые минуты в моей жизни".
"ДАВАЙ, СЫНУШКА, БЕСПОРТОШНИЦУ ХЛЕБАТЬ"
В 1932 году, когда старший сын Груздевых вернулся из Новгорода в родную Мологу, а точнее, в деревню Большой Борок, все вокруг уже очень сильно изменилось, хотя Павел отсутствовал всего два года. Он оставлял хоть разгромленный, но все-таки монастырь, а приехал — даже куполов нет, церкви переоборудовали под гражданские помещения. В одном из храмов сделали столовую, в другом — клуб, место коммунистической агитации и пропаганды, а также плясок и развлечений, но, кажется, отец Павел не застал этого, ко времени его приезда на территории монастыря расположилась зональная селекционная станция лугопастбищных трав.
"Приехал… Ой-й! Что делается! — рассказывал отец Павел о своем возвращении в родную Мологскую обитель. — Вышел-то в монастыре, а лошадки наши — Громик! Кубарик! Ветка-а-а! У-у-у! Их-то кнутом, на глазах у меня да матом-то! Они, бедные, и слов таких сроду не слыхали… Сам видел, как скотина от человеческой злобы плачет. А их все давай: "А-а! Это вам…., не Богородицу возить! Это вам не попам служить!" И у меня, родные мои, от того слезы на глазах, а что поделаешь? Терпи, Павёлко…"
Почти все жители кулигских деревень работали на экспериментальных площадях селекционной станции. Элитные семена знаменитых луговых трав Мологи поставлялись во все регионы страны.
"Мы еще маленькие были, в школе учились, все пололи там травки, — вспоминает одна из жительниц Большого Борка. — Травка еле от земли видна, а сорняк вот такой большой. Дадут нам фартуки, ползаем на коленках. Денежку надо заработать. И Павел до переселения там работал, с мотыгой ходил, и сестра его Ольга, и я работала в отделе защиты растений до 37-го года".
Что удивительно, но жизнь к тому времени, по воспоминаниям мологжан, как будто стала налаживаться — или те последние годы перед затоплением кажутся особенно светлыми и безоблачными? После долгих послевоенных мытарств и голода, насильственной коллективизации и репрессий вдруг наступило непродолжительное спокойствие и сытость. Многие вспоминают мологский элеватор — "большущий, 12-этажный, зерно сваливали — пшеница крупная, как ягоды". Он был построен специально для хранения семян элитных луговых трав зональной селекционной станции и стоял на берегу реки Мологи.
Когда разрушали его перед затоплением, кто-то из Груздевых — или Александр Иванович, или Павел — взяли на память чугунную дверцу от печки. Сейчас эта дверца от мологского элеватора в доме Груздевых — тоже у печки.
Даже мологскую тюрьму, которая была переполнена в 1918-19 и двадцатые годы — угрюмое трехэтажное здание на берегу Волги — переделали под общежитие. В городе открылись три техникума: педагогический, индустриальный и сельскохозяйственный. Подрастало поколение, родившееся уже после революции, в начале 20-х годов — парни и девушки заканчивали семь классов общеобразовательной школы, и многие хотели учиться дальше. Та же двоюродная сестренка Павла Груздева: "Нас у мамы четверо, мама в больнице работала. А как мне учиться хотелось! Все подружки после седьмого класса пошли в техникум, а мне мама сказала — надо детей растить. Встали все на ноги, подросли — ну, думаю, теперь заживем! А тут переселение…"
