Прошло несколько минут молчания.
— Я не успела поблагодарить вас, — тихо начала Наташа, — давеча вы спасли меня.
Гимназист печально покачал головой.
— Что в этом, — сказал он, — что в этом-с! Завтра опять, может-с быть, то же самое-с. Вы видите-с, в каком вы обществе-с.
— Видно, судьба уж моя такова, — вымолвила Наташа.
— Да вы не знаете-с этих людей… Они на все способны-с.
Голос гимназиста дрожал.
Оба замолчали.
— Не все же так жить… — снова начала Наташа, — кто знает, что впереди?
— Конечно-с… Не все же так жить?.. Да как это сделать-с? Позвольте, Наталья Павловна… спросить вас… только вы не прогневайтесь… право-с, это для вашей пользы…
Наташа взглянула на него с любопытством.
— Позвольте-с спросить вас… Простите-с, нескромный вопрос… прилично ли молодой девушке, с вашим воспитанием, в ваших летах, находиться без матери, без совета, без защиты… с такими людьми, как мы…
— О нет, нет!.. — воскликнула, краснея, Наташа.
— Я тоже так думал-с… Право… Да как тут быть! Условие ваше написано так неосторожно: нельзя отказаться. Разве убежать… да нет, нельзя-с… Полиция вмешается… Большие выйдут-с неприятности. Поверите ли… заснуть не могу… Думаю, думаю, ничего не придумаю.
— Зачем не спросилась я вас прежде! — грустно сказала Наташа.
— Напрасно-с! Я бы вам по чести сказал всю правду. Ну, да уж этого не переделаешь. Тут и говорить нечего-с… Впрочем… если уж так… то есть, кажется… одно средство-с…
— Скажите, ради бога, скажите.
Гимназист молчал. В душе его происходила ужасная борьба. Наконец он собрался с силами:
— Выйти… вам… замуж… — сказал он едва внятно.
Наташа не отвечала ничего. Петров храпел под кибиткой. Рябины тихо качались… На небе весело сверкали звездочки. Ночь была прекрасная. Гимназист, помолчав несколько времени, начал говорить шепотом:
— Конечно-с… с вашим образованием вы не можете найти здесь достойного человека. Смешно даже подумать. Вы видите, что здесь за народ. Впрочем, может быть тоже, что вы не свободны… У вас, я слышал, было столько женихов… Вы, верно, любили, любите кого-нибудь…
— Нет, — простодушно отвечала Наташа.
Лицо гимназиста прояснилось, голос стал сильнее.
— Так зачем бы вам, кажется, не осчастливить человека, правда-с, грубого, необразованного, вспыльчивого… ну, да он перемениться может… Он уж переменился с тех пор, как вас знает… Впрочем, вы не думайте о нем. Главное дело… позвольте ему только называться вашим мужем, вашим защитником… тогда никто вам слова дурного не скажет, скорей мне череп размозжат; а теперь, пожалуй, еще шутить, смеяться начнут… Со всеми ведь не сладишь…
— Я вас недостойна, — тихо вымолвила Наташа.
Слезы выступили на глазах гимназиста.
— Вы меня недостойны?.. Вы, Наталья Павловна? Да знаете ли вы, кто я… я ничему не учился, ничего не знаю… я выгнан из училища за дурное поведение.
Я убил, может быть, отца и мать; оба они скончались — царствие им небесное, — не видавшись со мной, и не простили меня… Я до сего времени вел жизнь самую буйную, в трактирах, в харчевнях, с такими людьми, о которых стыдно вспомнить… я был вот как этот Куличевский, который недавно здесь валялся — и вы говорите, Наталья Павловна, вы, чья душа прямо с неба, что вы меня недостойны!
— Вы меня так любите… — с трудом выговорила Наташа, — а… я…
— А вы меня не любите, помилуйте, да иначе и быть не может… Вам бы грешно было меня любить. Дайте мне только заслужить свое счастье. Сжальтесь надо мною, Наталья Павловна. Я, право, недурной человек… я способен и на дурное и на хорошее. Протяните мне руку — и я исправлюсь. Спасите меня, Наталья Павловна, спасите меня! Очистите душу мою от грязи, к которой она привыкла. Я знаю, я чувствую, до какой степени я вас недостоин, но я чувствую тоже, что любовь может преобразовать человека. Наталья Павловна, избавьте меня от меня самого. Я буду благословлять вас в каждую минуту жизни. Не откажитесь от доброго дела: вы навеки можете спасти человека.
Наташа тихо приподнялась со своего места и протянула гимназисту руку.
Голос ее дрожал, но лицо было спокойно.
— Да будет воля божия! — сказала она.
— Петров! Петров! — закричал гимназист в полном исступлении радости. — Петров! она моя невеста!
Душу молодого человека обдало вдруг таким чувством неописанного блаженства, что он бы умер на месте, если б не мог высказать своей радости.
Петров вскочил на ноги, протирая глаза!
— А?.. Что? Что такое?
— Петров, обними меня. Она моя невеста.
— Полно, брат… где тебе?..
— Наталья Павловна… да, скажите ему…
Наташа кивнула головой.
— Как, в самом деле?.. Ну, нечего делать, благослови вас господь… Только ты уж, смотри, брат, пустяками-то полно заниматься. Трактиры свои забудь — слышишь ли?..
— Э, брат Петров, — весело отвечал гимназист, — о каких пустяках еще думать. Посмотри-ка на нее.
На дворе уж занималась заря.
Утром вся труппа узнала о внезапной помолвке.
Женщины начали улыбаться и перешептываться. Девица Иванова пожелтела от досады и зависти: она сама метила на гимназиста и поклялась отомстить своей вечной сопернице. Мужчины повесили нос. Холостые вспомнили, что Наташа хороша, воспитанна, получает лучшее жалованье, — и опечалились. Женатые мысленно сравнивали Наташу со своими бранчливыми супругами — и тоже опечалились.
— Экое собаке этой, гимназисту, счастье, — ворчали они, — кажется, ничем нас не лучше.
Путешествие вследствие сего совершалось довольно мирно, и бурный разгул походной жизни прекратился.
Подле Наташи, в кибитке, сидел уже гимназист, и душа его, способная на все крайности, утопала в восторге и изливалась в простых, но выразительных словах. Он горько каялся в прежних своих заблуждениях; он жадно ловил каждое слово своей невесты, и, как мать с своим первым младенцем, он трепетно следил за каждым ее движением. Он сам стал настоящим ребенком, послушным, покорным, готовым любить каждого. Он был так счастлив!
Какая женщина устоит против голоса истинной, неподдельной страсти? Наташа, побужденная сожалением согласиться на страстную мольбу гимназиста, не каялась в своей решимости. Она постигала, сколько хорошего было в этом человеке, погрязшем в омуте порочной жизни и порочных привычек. Она возмечтала возвысить его до себя, излечить его душу от ран долгого разврата.
Она облагораживала его страдания. Она не любила еще, но уж хотела любить, воображала уже, что любит.
Так приехали они в Теменев.
Читатель помнит теменевскую ярмарку, где некогда процветала труппа Шрейна и Поченовского, где впервые выступил на сцену тот молодой человек, которым впоследствии любовалась вся Россия, который и поныне честь и слава русского театра. С того времени в Теменеве мало произошло перемен. Шрейн и Поченовский покончили свое существование. Городничий был переведен, за отличные способности к службе, на какое-то важное место. Мучной сарай не чинился, не поправлялся и поныне стоит в том же виде, как прежде, и приглашает странствующих актеров. В нем-то и расположился Иван Кузьмич. По собранным им сведениям, ярмарка в том году была по обыкновению многолюдна; помещики съезжались со всех сторон; ремонтеров нагрянула целая толпа. Из важных особ пожаловали: сам губернатор, два генерала и один тайный советник с двумя звездами.
Еще до прибытия своей труппы Иван Кузьмич успел разослать по всем домам и по всем лавкам прекрасноречивую афишку. В этой афишке высокое дворянство, офицерство, купечество и вообще знаменитая в целой Европе по образованию своему теменевская публика извещалась о скором открытии театра, на котором разыгрываемы будут все пьесы, игранные с успехом в Петербурге и Москве. Содержатель труппы, не щадя никаких издержек для угождения своих высоких доброжелателей, обратил особое внимание на удобное помещение зрителей, на декорации и костюмы. Кроме того, труппа обогатилась разными новыми лицами, в числе которых знаменитая г-жа Федорова, имевшая честь дебютировать в губернском городе, успела уже заслужить лестное одобрение истинных ценителей искусства. Цена местам оставалась та же, как и в прежних годах, потому что Иван Кузьмич действовал не из видов корыстолюбия, а единственно из глубокого уважения и преданности к просвещенным посетителям всему миру известной ярмарки.
Через несколько дней новые афишки объявили открытие театра, и Наташа предстала перед теменевской публикой.
Оживленная новым чувством, помолодев новою молодостью, она вдруг забыла, что было прискорбного в ее положении, и перестала гнушаться своим званием.
Прежняя веселая улыбка заиграла на ее чертах; опять ей стало легко на душе, не так детски, как прежде, а с оттенком сладкой задумчивости, как следует женщине любящей и любимой. От этого игра ее стала развязнее, веселее, свободнее. Наташа уж ниже обижалась восторгами публики, потому что находила в любви преданного ей человека вознаграждение за все обиды, а славу свою приносила ему в жертву. Румянец снова показался на ее щеках. Она вся как бы перерождалась и сияла новой жизнью. В черном бархатном корсете, в белом маленьком переднике, она дебютировала в роли какой-то театральной крестьянки, и так мало думала о публике, так молодо смеялась, так непринужденно была сама собою, что публика изумилась ее кокетству. Надо знать, что большая часть офицеров и помещиков съезжаются на ярмарки с тем, чтоб погулять, повеселиться, словом, покутить по-своему. При виде прелестной актрисы ремонтерские сердца воспылали, помещики закрутили усы, даже некоторые купчики расчувствовались. По окончании театра все музыканты из оркестра угащивались в разных углах города влюбчивыми Дон-Жуанами, которые расспрашивали притом, как бы познакомиться с девицей Федоровой. Музыканты выпили в этот вечер страшное количество пуншу, но объявили, что познакомиться с Наташей нелегко, потому что она в связи с одним актером, который обещал на ней жениться.
