Как попал этот латышский солдат в наш город — не знаю. Но до сих пор помню его глаза, пристальные, светлые, прозрачные, как вода, на тёмном, точно обугленном, изрытом оспой лице. И зубы помню, белые и страшные в оскале улыбки. Неприязнь к нему возникла у меня сразу, может, от чувства ревности — ведь он отбирал у меня мою Катю.
— Добра у него никакого, только что шинель, — говорила про Ян Яновича соседская кухарка.
Добра?! Я уже знала от взрослых, что надо быть доброй. А у него никакого, и оттого мне казалось, что он обязательно сделает что-то плохое Кате…
Помню её свадьбу, несколько извозчиков у нашего дома и мама в гипюровом светлом пальто — посаженая мать. На другой день молодожёны уезжали в Катину деревню Тюшевку. Помню, как горько плакала, вцепилась в Катю и не отпускала.
Кто была моя другая няня, в памяти не сохранилось. Вернулась Катя к нам из своей Тюшевки довольно быстро, осунувшаяся, обиженная. Ян Янович и впрямь обидел — умер от тифа, не прожив с ней и полугода.
Помню, мне мешали радоваться её возвращению, а Катя всё плакала.
Уже много позже узнала я, что в нашем маленьком городе не было Кате счастья. Первая её любовь, сын соседской кухарки Ванюша, не осмелился жениться на Кате из-за матери — не пошёл против воли. Мать отыскала ему невесту богатую, со своим домом в слободе и быстро сыграла свадьбу.
Ян Янович работал у моего отца в банно-прачечном отряде. После красавца Ванюши не сразу он понравился Кате. Но выбора не было, любил Ян Янович её крепко, старался во всём угодить. Привыкла Катя к его рябому лицу и сама полюбила. Да ненадолго — осталась вдовой. Вернулась к нам совсем потерянная. Горевала, горевала, но тут в соседнем селе подвернулся вдовец с тремя малышами. Он спешил с женитьбой. Стали её сватать. Катя вообще любила маленьких детей и ещё сирот пожалела, они сразу стали звать её мамой. До свадьбы поселилась Катя в его новом доме, сразу свалилось на неё много забот. Вдовец был хороший хозяин, мужчина видный, человек грамотный. Казалось, так всё само собой и уладится. Ан нет. Опять не повезло. Может быть, сглазил кто?.. Говорили, в селе много «глазливых», да и вообще Тамбовщина славилась этим. Приключилось что-то с Катей ни с того ни с сего, с огорода пришла — огнём вся горит, в глазах темно, руками, ногами двинуть не может. День, два, три пластом пролежала, на четвёртый повезли в больницу. Сироты за подводой бегут, плачут, кричат:
— Куда повезли нашу маму?.. — А у Кати только слёзы текут, языком даже пошевелить не может.
Два месяца пролежала она в больнице, И ни разу вдовец не пришёл её навестить. Мама моя к ней ходила, но сказать ничего не решилась. А Катя сама всё узнала — увидела во сне. Увидела и рассказала свой сон: как заходит она к нему, а в доме другая женщина, встала у дверей и не пускает. Так оно и сбылось. Не стал дожидаться Катю вдовец, решил, что не выживет она, взял себе в жёны тоже вдову с детыми и стали жить.
И опять гуляю я с моей няней по главной улице. Липы отцветают. Душисто, тепло. Сидим с ней перед домом на лавочке, и вспоминает Катя про Тюшевку, рассказывает, как много там ягод в лесу, как бежит весёлая студёная речка, как скачут мальчишки в ночное на больших лошадях, как дедушка Дмитрий, Катин отец, плетёт для меня кленовые лапти. Стучит топор Ян Яновича, пахнет свежеструганым деревом, поёт он свою незнакомую песню.
Светится Катин взгляд, спокойно, негромко звучит голос. Я слушаю, и кажется, будто я в Тюшевке, да и сейчас мне кажется, что я там в вправду побывала.
Отца перевели в Москву. Переезд. Потом моя школа.
Впрочем, Катя вскоре опять поселилась у нас. Наша привязанность к ней оказалась взаимной — приехала. Поначалу жила вместе с нами. Отец устроил её на работу, сперва уборщицей в курсантском клубе, потом там же буфетчицей. Получила комнатку во флигеле, стала жить по соседству. Матери моей помогала по хозяйству, постоянно бывала у нас, и я к ней то и дело бегала. Всегда перепадали мне гостинцы от Кати.
Помню, как смотрели с ней в Большом театре «Лебединое озеро». У Кати от балета закружилась голова, всё мелькали и мелькали в глазах белые пачки, стало ей плохо, и пришлось нам уйти, не досмотрев спектакля.
Я училась, и Катя тоже. Поступила она сперва в какую-то школу для взрослых, потом на курсы. Стала работать сестрой-хозяйкой.
Шли годы. Разными они бывали, и хорошими и плохими. Время разъединяло людей. У меня уже была своя семья. Но Катя всегда оставалась верной всем нам. Не на моих, а на Катиных руках трудной военной зимой умерла моя мать.
Катя так и не вышла замуж.
«Слишком служит другим, некогда о себе подумать», — так объясняла мама.
А служила Катя действительно многим. Перешла теперь работать в Дом малютки. Занялась вынянчиванием совсем маленьких, лишившихся матерей и отцов. Вернулась к своему любимому делу. У кого какая беда — без неё не обойтись. Худенькая, проворная, ни минуты не посидит, вечно при деле, всегда в заботах. И Тюшевку свою она не забывала. Весь год трудилась, чтобы летом повезти туда узлы и чемоданы, набитые продуктами, мануфактурой, в подарок бесчисленным своим родичам. Они не переводились. Казалось бы, стольких Катя схоронила: и отца, и мать, и тётю, и дядю, а ртов всё не меньше. Старается, работает, себе отказывает во всём, бережлива, экономна, лишнего куска не съест.
«Не называй детей именами мучеников», — однажды сказала мне мать, когда я решила — будет у меня дочка, назову Катей, «Екатерина-великомученица!»
Мне так не казалось. Жалости к себе Катя никогда не вызывала. Всё, что она делала для других, приносило ей радость. Служить людям ей было легко. Так же естественно, как дышать.
Правда, помню случай, когда и я пожалела её.
Было это так: напросилась я к ней на пироги, мастерица она была их печь, особенно удавались ей с капустой. Но не только пироги были причиной — моё любопытство. Уж очень захотелось поглядеть на Катину зазнобу. Ждала она его в этот день. Что завёлся у неё «ухажёр», я давно уже знала. Катя мне про него рассказывала, очень его хвалила. Работал он фельдшером в Егорьевске, в Москву часто наведывался. Одинокий был (то ли сам бросил жену, то ли его бросили, не помню). По Катиным рассказам выходило, что имеет она на него виды серьёзные. Был он в летах, да и Кате в ту пору уже порядочно было. Думаю, обязательно надо посмотреть, что за человек.
У Кати всё та же комнатка-светёлка. Флигелёк деревянный, перенаселённый, стоит меж наших мрачных казарменных военных домов, палисадничек перед ним, кусты сирени. Но тут поздняя осень, ветки голые. Флигелёк продувает насквозь, отопление печное, а Катя вообще обогревается только от плиты. Сложена она у неё прямо в её «келейке». Прихожу. Пахнет пирогами, в комнатке жарко, Катя уже всё испекла, на стол поставила, прикрыла, прибралась, сама приоделась — ждёт.
— Покормить? — спрашивает меня.
— Да нет, — отвечаю, — подожду. Впрочем, знаете что? Я попозже зайду.
Вернулась к себе, благо дом наш рядом, думаю, пусть встретятся без меня. Задержалась. Возвращаюсь к Кате уверенная, что она будет сердиться, что я так поздно. Стучусь, вошла: в комнатке совсем свежо — всё выдуло. Катя плиту газетой застелила, села для тепла прямо на неё, жакетик на плечах, книгу читает. Увидела меня, вспыхнула, может решила, что это он стучит, смутилась. Потом улыбнулась, как-то удивительно молодо улыбнулась, как девчонка: и виновато, как-то в себя, улыбнулась, грустно-грустно. И только тут, в первый раз я заметила, как много седины у неё на висках и что лицо у Кати усталое, преусталое.
— Теперь уж, значит, не придёт, — сказала она, слезая с плиты. — Садись, будем есть пироги.
Чем больше старилась Катя, тем сильнее проявлялись в ней родственные чувства, крепче связывали кровные узы.
Теперь основные Катины заботы были сосредоточены вокруг сестры. В прежние годы о сестре этой мы почти и не слышали. Знали только, есть у Кати старшая сестра, давно уехавшая из Тюшевки. Когда-то устроилась она в нашем городе горничной в театр, с театром же уехала на юг. Домой в деревню не приезжала, письма от неё приходили редко. А тут разговоры у Кати только о сестре. Завязалась частая переписка. Выполнялись бесконечные поручения — одну за другой собирала Катя и отсылала посылки на Кубань. Наконец сестра с мужем решили навестить её.
Ожидание, хлопоты, встреча. Даже комнатку свою Катя заново побелила.
Меня пригласили. Как они были не похожи! На фоне величавой, властной сестры Катя выглядела щупленькой, маленькой. Сестра распоряжалась, угощала, объявилась хозяйка, а Катя в услужении у неё, всё время боится не угодить.
Муж сестры Николай Петрович во всём повиновался жене. Был он лет на пятнадцать её моложе. Длинная, высоченная его фигура как-то совсем не вписывалась в Катину маленькую комнатку, казалось, он всё время испытывает неловкость, не знает, как повернуться, встать, сесть. Деликатный, предупредительный, тихий. Работал он на Кубани киномехаником, умел всё смастерить.
