Йозеф Рот
Рассказы
Бюст императора
I
В бывшей Восточной Галиции, нынешней Польше, вдали от единственной железнодорожной линии, соединяющей Пшемысль и Броды, находится деревушка Лопатины, о которой я расскажу вам примечательную историю.
Пусть читатели любезно простят рассказчику, что фактам, о которых он хочет сообщить, предшествует историко-политический комментарий. Необыкновенные настроения, которые в последнее время выказывает мировая история, вынуждают его к подобным пояснениям.
Возможно, самым юным читателям требуется пояснить, что часть на востоке, принадлежащая сегодня Польской Республике, до окончания великой войны, которую называют мировой, была одной из многочисленных коронных земель прежней Австро-Венгерской монархии.
Так вот, в деревне Лопатины жил потомок одного древнего польского рода, граф Франц Ксавер Морстин, - рода, который, кстати говоря, происходил из Италии и в шестнадцатом веке переселился в Польшу. Юношей граф Морстин служил в девятом драгунском полку. Он не считал себя ни поляком, ни итальянцем, ни польским аристократом, ни аристократом итальянского происхождения. Нет: как и многие другие люди его сословия в коронных землях Австро-Венгерской монархии, он являл собой типичный образец чистоты и благородства австрийца, то есть был человеком наднациональным и, следовательно, истинным аристократом. Если бы его, к примеру, спросили, - но кому бы пришел в голову такой бессмысленный вопрос? - сознает ли он свою принадлежность к какой-нибудь "нации" или народу, граф оказался бы в замешательстве, он был бы даже удивлен и, наверное, раздосадован и рассержен. По каким же признакам следовало относить себя к той или иной нации? Он говорил одинаково хорошо почти на всех европейских языках, почти во всех странах Европы чувствовал себя как дома, его друзья и родственники были рассеяны по белу свету. Маленьким отражением этого пестрого мира явилась кайзеровско-королевская монархия, и поэтому она была единственной родиной графа. Один из его шуринов был окружным начальником в Сараеве, другой - государственным советником в Праге, кто-то из братьев служил обер-лейтенантом артиллерии в Боснии, один двоюродный был советником посольства в Париже, другой - помещиком в венгерском Банате, третий находился на дипломатической службе Италии, четвертый из чистой любви к Дальнему Востоку уже много лет жил в Пекине. Франц Ксавер имел обыкновение время от времени посещать своих родственников, чаще, конечно, тех, кто жил в пределах монархии. Это были, как говаривал граф, частные "инспекционные поездки". Они предназначались не только для родных, но и для друзей, нескольких бывших товарищей по Терезианской академии, проживавших в Вене. Морстин останавливался здесь два раза в год, летом и зимой, на две недели и больше. Когда он таким образом разъезжал по своему многогранному отечеству во всех направлениях, его радовали те особенные приметы, которые повторялись на всех станциях, во всех киосках, во всех общественных зданиях, в школах и церквах всех коронных земель империи, невероятно похожие, но все же различные. Жандармы везде носили одинаковые шляпы с пером или шлемы цвета глины с золотым набалдашником и сверкающим двуглавым орлом Габсбургов; деревянные двери "к.-к." табачных киосков везде были раскрашены в черно-желтые диагональные полосы; таможенники везде носили одинаковую зеленую, как весна, портупею при острых саблях; во всех гарнизонах - одни и те же голубые мундиры и черные парадные брюки на прогуливающихся по корсо офицерах пехоты, те же красные рейтузы кавалеристов, одни и те же кофейные мундиры артиллерии; в этой великой и разноцветной империи каждый вечер, когда часы на колокольнях били девять, везде одновременно играли вечернюю зорю, в которой перекликались весело звучащие вопросы и щемящие душу ответы. На каждом углу встречались одинаковые пивные с прокуренными сводами, темными нишами, где на корточках, словно диковинные птицы, сидели шахматисты; за стойками, полными цветных бутылок и блестящих стаканов, правили грудастые златовласые кельнерши. Почти во всех кофейнях империи медленно, высоко поднимая прямую ногу с подрагивающим от старости коленом, с подносом в руке ступал главный управляющий - жалкое подобие старых слуг Его Величества - важного господина с бакенбардами, которому принадлежали все коронные земли, все жандармы, все таможенники, все табачные лавочки, все шлагбаумы, все железные дороги, все народы. Но в каждой земле пелись свои песни; и в каждой земле крестьяне носили другое платье; в каждой земле говорили на одном или на разных языках. А что особенно восхищало графа, так это торжественные и одновременно радостные черно-желтые краски, которые доверчиво светились на фоне других цветов; одновременно праздничное и радостное "Боже храни", вошедшее во все народные песни, этот совсем особенный, носовой, небрежный, мягкий и напоминающий средневековый, немецкий язык австрийца, который становился все более узнаваемым среди различных народных говоров и диалектов. Как любой австриец того времени, Морстин любил, когда постоянное бесконечно изменяется, когда преображается обыденность и очевидное оказывается в центре невероятного. Так чужое становилось для него родным, не теряя своего колорита, а родина заключала в себе вечное очарование чужбины.
В своей деревне Лопатины граф был выше любой должностной инстанции, которую знали и боялись крестьяне и евреи, выше судьи в ближайшем окружном городке, выше местного окружного начальника и тех старших офицеров, которые каждый год во время учений командовали войсками, превращали дома и лачуги в квартиры и вообще представляли ту особенную воинственную силу маневров, производящую более внушительное впечатление, чем боевая мощь в настоящей войне. В Лопатинах людям казалось, что "граф" - не просто дворянский титул, но и название очень высокой должности. Действительность же только подтверждала их правоту. Ведь граф Морстин благодаря своему бесспорному влиянию мог уменьшить налоги, освободить от военной службы хворающих сыновей некоторых евреев, посодействовать в прошении о помиловании, облегчить участь невиновного или слишком суровое наказание осужденного, добиться для бедняков льготного проезда по железной дороге, подвергнуть справедливому наказанию жандармов, полицейских и чиновников, превышающих свои полномочия, устроить в гимназии ожидающих учительского места, из отслуживших унтер-офицеров сделать продавцов в табачных лавках, почтальонов и телеграфистов, из учащихся сыновей бедных крестьян и евреев - "стипендиатов". С каким удовольствием он брался за это! В самом деле, Морстин был той не предусмотренной государством инстанцией, у которой, вне сомнения, имелось больше работы, чем у многих государственных служб, куда граф обращался и излагал свое дело. Чтобы справиться со своими обязанностями, он держал двух секретарей и трех писарей. Кроме того, верный традициям своего дома, занимался, как говорили в деревне, "барской благотворительностью". Уже больше века перед балконом дома Морстинов каждую пятницу собирались бродяги и нищие со всей округи, чтобы принять от лакеев завернутые в бумагу медяки. Обыкновенно граф появлялся на балконе и приветствовал бедняков. И выглядело это так, словно он благодарил нищих, которые, в свою очередь, были признательны ему; словно дающий и берущие обменивались благодарностями.
Кстати заметим: не всегда это делалось из доброты, которая могла бы породить подобную благотворительность, а по каким-то неписаным законам некоторых знатных семей. Возможно, еще много веков назад их предки просто из любви к народу оказывали подобные благодеяния, помощь и поддержку. Но постепенно, со сменой поколений, эта добродетель закоснела и превратилась в обязанность, став традиционной. Впрочем, столь безоглядная благотворительность графа была его единственным занятием и развлечением. Она наполняла довольно праздную жизнь потомственного дворянина, которого, в отличие от соседей и людей его сословия, не интересовала даже охота, смыслом и содержанием неизменно подтверждая его могущество. Граф только тогда чувствовал, что совесть его чиста, а честолюбие удовлетворено, когда для одного приобретал табачную лавку, для другого - лицензию, для третьего - должность, для четвертого - аудиенцию. Если же кому-либо из подопечных помочь не удавалось, душа у него болела. Но Морстин не отступал и обращался во все инстанции, пока не исполнялась его воля, а значит, и воля находившегося под его крылом подопечного. Поэтому крестьяне любили и уважали графа. Ведь народ и понятия не имеет о том, что толкает сильного помогать слабым и беззащитным. Он просто мечтает о "добром господине" - и часто в своей детской доверчивости оказывается благороднее того, кого водворяет на пьедестал. Глубочайшее желание народа - увериться в могуществе и справедливости властителя. Поэтому он так беспощадно мстит господам, когда те его разочаровывают, словно ребенок, который, к примеру, окончательно доламывает свой игрушечный паровоз, когда тот перестает двигаться. Поэтому-то народ, как и детей, надо одаривать прочными игрушками и справедливыми господами.
