Хулио Кортасар - Слюни дьявола

Хулио Кортасар

Слюни дьявола

Перевод Маргариты Былинкиной

Черт его знает, как об этом рассказывать - от первого лица или от второго, а, может, от третьего во множественном числе, или вообще придумывать какие-нибудь невообразимые словосочетания, вроде, например, таких: "Я смотрели выходит луна" или "Нам мне страшно больно смотреть", а еще лучше так: "Ты рыжая женщина были тучами, плывшими над моими твоими нашими вашими лицами". Черт знает что.

Если садишься писать рассказ, то лучше всего сначала пойти опрокинуть стаканчик и оставить в покое свою машинку (ибо я пишу на машинке). И это вовсе не шутка. В самом деле, так лучше, потому что гвоздь моего рассказа тоже машинка (правда, иного рода - фотоаппарат "Контэкс" 1.1.2), а, надо полагать, один механизм ближе и понятнее другому механизму, чем мне, тебе, ей - рыжей женщине - и тучам. Впрочем, хватит валять дурака, я прекрасно знаю, что если уйду моя милая "Ремингтон" будет стоять, как вкопанная, на столе, застыв в том поразительном оцепенении, каким отличаются работающие механизмы, когда они не работают. А значит, мне надо садиться и писать. Кому-то из нас надо об этом написать, если это будет рассказано. Лучше взяться за дело мне, потому что я мертв, потому что меньше других во все замешан и вижу одни только тучи на небе, и могу думать, не отвлекаясь, писать, ни на что не отвлекаясь (вот наплывает еще одна сизая туча) и вспоминать, не отвлекаясь, ибо я мертв (и жив, - не стану никого вводить в заблуждение, и только жду момента, когда смогу приступить к рассказу, хотя начало, как видите, уже положено и, в конечном счете, так всегда надо начинать, когда хочешь о чем-то поведать).

Но тут, ни с того ни с сего, я спрашиваю себя, а зачем. собственно, мне об этом рассказывать? Однако может же человек спросить себя, почему он делает то или иное, или стоит ли ему пойти с кем-то поужинать (а вон и голубь пролетел и, кажется, воробей вспорхнул) или почему, когда услышишь хлесткий анекдот, у тебя так и засвербит в желудке и ты не успокоишься, пока не забежишь к приятелю в офис и не выложить ему то, что слышал... Вот тогда, наконец, приходит облегчение, успокоенность и можно вернуться к работе.

Подобное состояние души необъяснимо, а потому лучше отбросить жеманство и рассказать о том, что со мной приключилось, ибо в конце-то концов никто не задумывается над тем, как он вздыхает воздух или надевает ботинки, но стоит случиться чему-то необычайному, - когда, например, в ботинок влезет паук или при вдохе услышишь хруст битого стекла, - вот тогда потребуется выложить сослуживцам или врачу: "Ах, доктор, я не могу дышать..." Да, мне непременно надо обо всем рассказать, надо прикончить проклятый свербёж в желудке.

А поскольку окончательно решено приступить к рассказу, начнем с начала и по порядку, - спустимся по лестнице этого дома к воскресенью 7 ноября, которое было ровно месяц назад. Итак, - спускаемся пятью этажами ниже и попадаем в воскресенье, такое неожиданно солнечное для ноября в Париже, когда просыпается страшное желание бродить по городу, глазеть направо и налево и щелкать затвором (мы все тогда фотографировали, и я - фотограф).

Все же мне очень трудно выбрать форму повествования, я не боюсь снова это повторить. Трудно, потому что никто не может сказать, кто или что в этой истории главное - я сам, или то, что произошло, или то, что я видел (тучи, иногда голубей), или мне просто-напросто следует изложить правду, но эта правда будет только моей и всего лишь утихомирит свербящий желудок, удовлетворит охоту выговориться и покончить с этим раз и навсегда, как бы там ни было.

Рассказ будет вестись неторопливо, события разворачиваться в том ритме, в каком я пишу. Если же я выйду из игры, если не буду знать, о чем вести речь дальше, если небо очистится от туч и произойдет что-то еще (ибо нельзя же все время глядеть на плывущие тучи, а иногда и на голубя), если что-то из всего этого... Нет, все эти "если" только усложняют повествование, - как такую фразищу закруглить? Начиная с вопросов, рассказ вообще можно не сдвинутьс места, лучше уж писать, как пишется, может, это и станет каким-то ответом, - хотя бы тому, кто прочтет.

Роберто Мишель, франко-чилиец, переводчик и - в свободное время фотограф-любитель, вышел из дома номер одиннадцать по улице Месье-ле-Пренс в воскресенье седьмого ноября текущего года (вон наплывают две серебристые тучки). Почти месяц он переводил на французский трактат о судебных отводах и обжалованиях профессора Хосе Норберто Альенде из Университета Сантьяго. А странно, что в Париже бывает ветер, да еще такой, что вихрем проносится через перекрестки и треплет старые легкие жалюзи, за которыми старые дамы взволнованно комментируют осеннее похолодание последних лет. Но солнце, пришпорившее ветер и ласкавшее бездомных кошек, светило вовсю, а потому мне захотелось прогуляться по набережным Сены и сделать несколько снимков Консьержери и Сент-Шапель. было около десяти утра, и мне подумалось, что в эту пору лишь к одиннадцати будет достаточно света для съемки. Чтобы убить время, я поплелся к острову Сен-Луи, побродил по набережной Кэ д?Анжу, поглядел на отель Лозен, пробурчал себе под нос несколько строк из Аполлинера, тех, что мне всегда вспоминаются, когда прохожу мимо отеля Лозен (я мог бы припомнить другого поэта, но Мишель постоянен в своих симпатиях), и тут внезапно ветер утих, а солнце сделалось раза в два больше (хочу сказать - теплее, что, в общем, одно и то же). Я сел на парапет и почувствовал себя ужасно счастливым в то воскресное утро.

Среди массы способов заполнить чем-то пустоту, лучшим является фотографирование, которому следует учить детей с малого возраста, ибо это требует собранности и быстроты реакции, прививает художественный вкус и обостряет зрение. Речь не о том, чтобы засечь какую-нибудь гнусность или вовремя запечатлеть на пленке неприглядный жест важной особы, выходящей из резиденции на Даунинг-стрит 10. Просто, когда держишь фотоаппарат в руках, считаешь не иначе как своим прямым долгом быть начеку, не упустить дивный момент отблеска солнечного луча на старом камне, или стремительный бег девочки с развевающимися по ветру волосами, с хлебом или молоком в руках. Мишель знал, что фотографу всегда приходится поступаться собственным видением мира в пользу аппарата, который предательски навязывает свой сюжет (вот подплывает огромная, почти черная туча), но он не унывал, зная, что достаточно выйти из дому без "Контэкса", как снова можно ни на чем не сосредоточиваться, не смотреть на мир через объектив, не регулировать свет диафрагмой и выдержкой 1/250. А сейчас (нет, вовсе не "сейчас", лживое, глупое слово) я безмятежно сидел на парапете у реки, созерцая проплывающие мимо красные и черные лодки и абсолютно не думал о том, чтобы смотреть на жизненные сценки глазами фотографа, - просто плыл вместе с виденным по течению времени, вливался в общее вечное движение, не двигаясь с места. А ветер уже утих.

Затем по Кэ-де-Бурбон я направился к оконечности острова Сен-Луи, симпатичному-пресимпатичному интимному скверику (интимному, - потому что он маленький, а не потому что спрятан в зелени, напротив - он обнажен перед рекой и небом). В сквере была только одна парочка и, понятное дело, голуби, - наверное из тех, что сейчас мельтешат перед моим мысленным взором. Я, подпрыгнув, уселся на парапете и позволил солнцу обволакивать, стегать меня, подставляя ему лицо, уши, руки (перчатки были в кармане). Фотографировать не было никакого желания и я машинально зажег сигарету. Наверное, в тот самый миг, когда спичка прильнула к табаку, я впервые увидел мальчика.

Те, кого я принял за парочку, скорее походили на мать и сына, хотя тут же стало понятно, что это не мать с сыном, а именно та самая парочка, какую мы имеем в виду, когда видим двух, скажем, влюбленных, жмущихся к парапету или обнимающихся на скамейках. Делать мне было нечего, спешить было некуда, и я спросил себя, - чего это мальчуган так нервничает, словно пойманный заяц или жеребенок в загоне? То сунет руки в карманы, то тут же вынет одну за другой, то запустит пятерню в волосы или начнет переминаться с ноги на ногу. А главное - чем это он так напуган? Страх угадывался в каждом его движении, - страх, подавляемый чувством неловкости за свое малодушие. Но о явном желании броситься наутек говорило все его напрягшееся, словно готовое к старту, тело, которое удерживалось на месте лишь прискорбной необходимостью соблюдать приличия.

Это так бросалось в глаза, - ибо происходило в пяти шагах от меня и были мы одни здесь у парапета в конце острова, - что вначале страх мальчика заслонил от меня рыжую женщину. Сейчас, воспроизводя картину в памяти, я вижу ее гораздо лучше, чем в тот момент, когда смог взглянуть ей в лицо (она резко повернула голову, как медный флюгер, и ее глаза... там были одни глаза), и, кажется, догадался, что стряслось с мальчиком. Тут же возникло желание остаться и смотреть (ибо на ветру слов было не разобрать, один слабый шепот). Думаю, я умею смотреть, если что-нибудь вообще умею, но, как ни смотришь, всей правды не увидишь, ибо любое зрелище отрывает нас от самих себя, навязывая нечто свое, а вот запах или... (этот Мишель легко переходит с одной темы на другую, пора перестать ему болтать в свое удовольствие). Во всяком случае, если заранее знать о возможной обманчивости впечатлений, то можно смотреть спокойно. Только все же следует отличать то, на что смотришь, оттого, что видишь, очищать суть от массы наносного хлама. А это, понятно, задача не из легких.