Ирина Грекова
Дамский мастер
Я пришла с работы усталая, как собака. Мальчишки — ну, конечно! играли в шахматы. Это какая-то мужская болезнь. Я сказала:
— Черт знает что такое! Опять эти дурацкие шахматы. До каких пор?
На столе было типичное свинство. Пепельница разбухла от окурков. В пивных бутылках медленно надувались и лопались гигантские пузыри.
— Типичные свиньи, — сказала я. — Дела у вас нет, что ли? И это накануне сессии...
— Лапу, — подобострастно сказал Костя.
— Не будет тебе лапы. Свиньи, иначе не назовешь. Приходишь домой, как в кабак. Хоть бы один раз пепельницу за собой вынесли! Неужели я, пожилая женщина...
— Прикажете возражать? — спросил Коля.
— Прекратить хамство! — крикнула я.
— Лапу, — потребовал Коля.
Мне улыбаться совсем не следовало, но губы как-то сами разъехались, и я дала ему руку.
— Не ту! — заорал Коля как оглашенный. — Левую, левую!
(Левая ценится дороже — на ней родинка.)
— А мне и правая хороша, мы — люди маленькие, — сказал Костя.
Я дала ему правую. Оба прицеловались — каждый к своей руке. Две наклоненные головы. Соломенно-желтая и угольно-черная. Дураки мои. Сыновья мои. Только не думайте, что вы дешево отделались. Я еще сердита.
— Сейчас же убрать со стола! — крикнула я, чтобы не демобилизовываться.
Костя, кряхтя, взвалил на плечо пепельницу, Коля стал вытирать стол какими-то брюками.
Голодная я была как собака.
— Обедали?
— Нет. Тебя ждали.
— А дома что-нибудь есть?
— Ничего. Сейчас сбегаем.
— Нет, это черт знает что такое, — сказала я, распаляя себя. — Неужели же...
— ...ты, пожилая женщина... — услужливо подсказал Коля.
— Да! Я! Пожилая женщина! — заорала я. — Да, черт возьми! Пожилая! Работающая! Вас, дураков, воспитывающая!
— Но, заметьте, не воспитавшая, — скромненько вставил Коля.
— Да, к сожалению, не воспитавшая! Вся жизнь к черту! Ни за грош пропала жизнь!
— Не гоношись, подруга, — миролюбиво сказал Костя.
Я взяла бутылку и хотела бросить на пол, но не бросила.
— Нет, хватит с меня этого кабака. Уеду от вас. Живите сами.
— Живи и жить давай другим, — снова ровненьким голоском сообщил Коля.
— Довольно дурацких замечаний! Я говорю серьезно. Жизнь — не цирк.
— Как вы сказали? — переспросил Костя. — Жизнь — не цирк? Разрешите записать.
Он вынул записную книжку, послюнявил карандаш и нацелился.
— Жизнь... сами понимаете... жизнь... не... цирк, — записал он.
— И вообще, — перебила я его очень громко, — мне это все надоело! Надоело! Понятно вам? Уеду в Новосибирск. Или, еще лучше, выйду замуж.
— Ото! — заметил Костя. — Это дает!
— А что? По-вашему, я уже не могу ни за кого выйти замуж?
— Только за укротителя, — сказал Коля.
Тьфу, черт возьми!
Я вышла и хлопнула дверью.
Молока бы выпить, что ли. Я открыла холодильник. Он был пустой и обросший, с одной-единственной увядшей редиской на второй полке. Не холодильник, а склеп. Никакого молока, разумеется, нет и в помине. А утром было. «Спороли», как говорила покойная няня.
...Нет, хватит с меня этого, хватит, думала я, расчесывая волосы и со злобы выдирая целые пучки. Не могут два молодых идиота сами о себе позаботиться, не говоря уж о матери... Подумаешь, «лапу»! Лижутся, а мать голодная. Надоело все, надоело... И эти волосы дурацкие, ни два ни полтора; полудлинные, неухоженные... А сколько седых появилось! И все на каких-то нелепых местах, например, за ушами, не то что у людей, те благородно седеют — с висков... Глупо седею, бездарно. А эти самодельные букольки на лбу! Сама, старая дура, на бигуди закручивала. Спать больно, плохо...
...Не буду им готовить обед, пусть сами о себе заботятся...
А с волосами этими что-то нужно делать. Остричься, что ли? Жалко... Уже года три как отращиваю, столько трудов пропадет... Нет, хватит, остригусь. «Остригусь и начну» — так говорил мой папа. Беспокойно жил мой папа, до самой смерти все хотел «начать»... «Остригусь и начну»...
— Я ухожу, — сказала я мальчикам.
— Куда? — спросил Костя.
— Замуж, — ответил Коля.
А улица была прекрасная, вся в свежих каплях недавнего дождя. Листья на липах — светлые, новенькие, отлакированные, и поливальная машина катилась, сияя радугой, зачем-то поливая уже мокрый асфальт. Я купила мороженое и шла, покусывая твердую, украшенную розой верхушку. Зубы тихонечко ныли, но мне было хорошо так обедать — на ходу, мороженым. Что-то студенческое.
Ноги еще легки, весенний день еще длинен, люди идут, торопятся, много хорошеньких, остригусь и начну.
А вот и парикмахерская. В огромной витрине — фотографии девушек в масштабе три к одному, каждая натужно бережет прическу. Надпись: «Здесь производятся все виды обслуживания в порядке общей очереди».
Идти так идти. Я потянула высокую тяжелую дверь с вертикальной надписью: «К себе». Внутри пахло сладким одеколоном, паленым волосом и еще чем-то противным. Сидело и стояло десятка два женщин.
У, какая очередь! Может, уйти? Нет, решено, выстою.
Я спросила:
— Кто последний?
Несколько голов повернулось ко мне и не ответило.
— Скажите, пожалуйста, кто последний?
— Здесь последних нет, — сострила черномазенькая с задорным зубом.
— Крайнюю ищете, гражданочка? — спросила пожилая, в голубых носочках, с седоватой мочалкой на голове. — Крайняя будто за мной занимала, да ушла.
Руки у нее были красные, натруженные и тяжело лежали между колен.
— Так я буду за вами, можно? А как вы думаете, товарищи, сколько придется ждать?
— Часа два в крайнем случае, — ответила пожилая.
Другие молчали. Одна из них, статная, белая, как-то по-лебединому повернула шею, прошлась по мне ярко-синими глазами и отвернулась.
Я, говорят, не робкого десятка, но почему-то робею женщин. Особенно когда их много и они заняты каким-то своим, женским делом. Мне всегда кажется, что они должны меня осуждать. За что? А за что придется. За мой почтенный возраст (тоже красоту наводить пришла!), за очки, английскую книгу в авоське. В этой очереди меня сразу потянуло к той, пожилой, в носочках. И она, видно, тоже заприметила меня. Две бабушки. Она потеснилась на стуле, давая мне место.
— Садись, чего там. Сказано, в ногах правды нет.
Я осторожно примостилась на самый краешек.
— Да ты не бойся, всей задницей садись. Поместимся: у меня-то постная. Была, да вся вышла.
Уселись.
— Хочу шестимесячную сделать, — сказала она. — Боюсь, муж любить не станет. Что-то начал к одной молодой похаживать.
— А дети есть?
— Сыновья. Двое.
— И у меня двое.
— А муж гуляет?
— Нет у меня мужа.
Она помолчала.
— Кому как повезет, — сказала она, подумав. — У меня хоть и гуляет, да не пьет, а у тебя и вовсе нет. Ты все-таки не бросай, надейся. Не такая уж слишком пожилая, из себя полная.
— Я не бросаю, — сказала я.
— Следующий! — крикнул из дверей жирный мастер в белом халате, с ярко-зеленым галстуком.
Черненькая с зубом подскочила и ринулась вперед.
Женщины загалдели.
— Не ее очередь!
— Не пускать!
— Я на шестимесячную, — отбивалась она.
— Все на шестимесячную!
— Я тоже на шестимесячную! — пискнула я.
— Сказано: все виды операций...
— В порядке общей очереди! А это разве порядок?
Общая очередь орала и волновалась.
— Не хулиганьте, гражданочка, — сказал жирный. — Всех обслужим, как один человек, будьте уверены.
Черненькая прошмыгнула в зал. Шум продолжался.
— Он с ней живет, — сказала белая, с лебединой шеей.
— Ну что ж, что живет... Порядок тоже нужно знать. Мало ли кто с кем живет.
— А вот потребуем жалобную книгу...
— Заведующего...
— Позвать заведующего!
Седая старушка за барьером гардероба взялась за вязанье. В кабине кассы розовая кассирша в голубом от белизны халате зевнула, вынула зеркальце и, напряженно растянув рот, стала ваксить толстые ресницы.
Именно эти ресницы меня взорвали. Робости как не бывало. Я подошла к кассе:
— Жалобную книгу.
Она поглядела неприязненно:
— А че вам нужно жалобную книгу?
— Не ваше дело. Любой посетитель в любой момент может потребовать жалобную книгу.
Очередь зарокотала, теперь уже против меня:
— Сразу чуть что...
— Одного человека приняли, а она жалобную книгу...
— Она в жалобную напишет, а людям неприятности...
— Тоже понимать нужно... Работают люди...
Не любят у нас жалобщиков. Но я уже закинулась.
— Гражданка, — сказала я голосом милиционера, — если вы мне сейчас же не дадите жалобную книгу...
Кассирша вышла из кабины:
— Я вам сейчас заведующего позову.
Вышел заведующий — чернокудрый детина с лицом мясника:
— Чего вам, гражданка?
Я объяснила ему, что мастер только что принял женщину без очереди. Ссылалась на свидетелей, но те молчали. Он выслушал меня без выражения лица и потом крикнул в зал, как кличут собаку:
