Просматривая старые записи снов, обнаруживаю:
С Дэвидом Баддом в Восточном Сент-Луисе. Тоннели под аптекой. Старая гостиница. Пять маленьких собачек. Подозреваю, что это собаки-привратники, приносящие смерть или несчастье, когда последуют за кем-то через порог. Восточный Сент-Луис -- обветшавшее место, там остались слои еще с 20-х годов и до старых колесных речных пароходов. Деревенские трущобы... на задних дворах растет кукуруза. Тротуары, на которых сквозь щели в мостовой пробиваются сорняки. С одной стороны -- пятнадцатифутовый обрыв, на пустырь смотрит оббитая известняковая кладка. Сорняки, колючие кусты, битая кладка и кирпичи. Бордели и игральные притоны. По-прежнему героиновый банк, как я понимаю.
В комнате на Прайс-роуд. Обнаруживаю, что в постели со мной кто-то есть. Сначала думаю: может, это мой кот Руски, но оно очень большое. Это же человек! Я повторяю: "Морт! Морт!!" Может быть -- Морт, который спал в кровати на другой стороне комнаты? Но это не он. Наконец я вижу его -уродливое деревянное лицо. В комнате темно, но, глядя на восток, я вижу, что снаружи день... синее небо и солнце. Пытаюсь поднять жалюзи, чтобы впустить свет.
Опасная бритва в конторском шкафчике. Категории, обозначающие имя. Биологическая революция и видишь, как Сан-Франциско рассредоточивается. Потеря контуров от СПИДа громко и ясно. Смертные кости холодных окурков. Его тайное имя Рукоять. Обрежьте линии. Ничто мое имя. Нравится? Я объявляю биологическое бездомное отчаянье. Город с картинки. Элеватор просто так. Где моментальный снимок там мое имя. Моя цель может увидеть комнату. Рискни!
Поэтому я дергаюсь к концу в своей "Модели Т" с прыщами. Конец линии. Больше нечего сказать. Вот они мы. Оглянись на 1920-е, на 1930-е. Оглянись. Тут ничего нет. Посмотри на Брэдшо, Техас, на город-призрак. Пыль и пустота. Быстрая рука мертв. Старый Запад мертв. Быстр и мертв.
Воля писателя -- это ветры мертвого штиля в Западных Землях. Где-то вдалеке он может начинать сотрясать парус. Писатель, камо грядеши? Писать. Вот они мы в текстах уже начертанных в небесах. Где ему больше не нужно писать. Слегка сейсмичен с кошачьей книгой. Всегда помни: работа -- это грот, на котором дойдешь до Западных Земель. Тексты поют. Всё -- трава и кусты, пустыня или лабиринт текстов. Вот, пожалуйста... никогда не проходи в одну дверь дважды. Небо во всех направлениях... по слову за слово. Слово для слова -- слово. Западный парус бередит свечи на столе в сельском клубе 1920-х годов. Каждая страница -- дверь ко всему дозволено. Утлая спасательная шлюпка между этим и тем. Твои слова -- паруса.
~~~
Мы с Иэном в больнице. Он не хочет, как водится. Большая картина маслом, коричневые очертания воздушных шаров, иссеченные черной сеткой. Как старые паровые воздушные шары. В Западные Земли есть много входов. Отметка -- чувство умиротворенной радости. Она может быть вспышкой солнечного света на грязной воде. Домом. Особым домом... крыльцо из крупных желтых камней в цементном растворе. Чаем со льдом... спокойный мир... еще один дом в Северном Сент-Луисе... на склоне холма... гараж... кусочки ярких и тающих деталей. Многоквартирный дом... окраина Чикаго. Приятно японский. Дуновение моря в ветерке было его музыкой. Движущаяся камера. Полуразрушенный внутренний дворик. Бугенвиллия. Пурпурные цветы под ногами... Танжер... Марракеш... Палм-Бич, Л.А. Дозор торнадо. Выходи, а не прячься в затопленном подполе. Насосы еще держатся? Вспомни морскую историю. Включай насосы. Мы грузим воду, и наши мускулы накачиваются до невероятных размеров. Хорошо бы спуститься туда и выкачать ее.
Я страдал от парализующих депрессий. Иногда я всерьез спрашиваю себя, как можно вообще чувствовать себя так плохо и жить дальше. Часто я просто падаю в стель. То есть, в постель, конечно... подумать только, у меня никогда не было любовника по имени Стель.
Это не какая-то суперизнуряющая, потаенная, исключительная депрессия, ведомая лишь немногим избранным и выдающимся. Это осознание грубого ужаса человеческого положения в данный момент. Большинство, конечно, скажет: "Что ж, о том, что невозможно излечить, не следует и думать", -- и снова примется за свои глупые повседневные заботы. Так отчего же возникает эта мертвейшая безнадежнейшая депрессия? Воздержание от опиатов. Еще я заметил, что депрессии чередуются с переизбытком эмоций; с эмоциональными излишествами, со слезами и скорбью, а это тоже симптом воздержания.
Не существует невинных очевидцев. Что они, во-первых, на месте происшествия вообще делали? Как женщина, которую ударило и убило фрагментом вертолета, рухнувшего боком на крышу здания Пан-Ам. Друзья советовали мне лететь этим вертолетом, но у меня было нехорошее предчувствие. Дьявольское место просто. Предположим, он разбился бы прямо в вечерний час пик на вокзале Гран-Сентраль? Цитирую: "Не будь первым, на ком испытывается новое, но и последним, отложившим прочь старое, не будь". И так же точно, как срань и налоги, неделю спустя происходит эта катастрофа. Вертолет приземляется, а потом заваливается на бок и убивает девятнадцатилетнего юношу, который как раз куда-то возвращался. И женщину, шедшую по Мэдисон-авеню, на которую падает кусок пропеллера.
Рильке говорил: "Дайте каждому его собственную смерть". Это кажется самым что ни на есть далеким от какой бы то ни было смерти, сшитой на заказ. Она идет себе вниз или вверх по Мэдисон-авеню, поев в кафетерии, или еще не поев и собираясь за покупками. Работает там, не работает там, вообще там с орбиты сошла, как вдруг по затылку ей шарахают два фунта металла. Какими были ее последние мысли? Последние слова, о которых успела подумать? Никто этого никогда не узнает.
А в мой день рождения много лет назад в Нью-Йорке кто-то предложил сходить в ночной клуб "Голубой Ангел". Я помню, моя первая жена, Ильзе, сказала о его хозяине: "Он такой кусок слизи". Как бы то ни было, у меня появилось нехорошее предчувствие об этом "Голубом Ангеле", поэтому мы никуда не пошли. Примерно десять дней спустя там вспыхнул пожар и что-то около двадцати трех жертв.
По коридору. Очень похож на коридор в аэропорту "Ла Гуардиа", ведущий мимо газетного киоска в ресторан. В комнате, где под крышкой полностью сервирован русский обед. С водкой, икрой и всеми делами. В комнате также присутствует шлюха по имени Вики.
"С наилучшими пожеланиями от ваших товарищей из КГБ".
Вики -- это полный ужас, сложена, как пирамида, сужается к плечам. Покоится на основании огромных ягодиц. Мне кажется, у меня ничего не выйдет, я вместо этого лучше примусь за русский обед.
В дома на Прайс-роуд пытался с грохотом протащить мальчика мимо матери. Ни фига не вышло. У меня в легких кусочки металла. Мать говорит, что я типичный агент.
Делю комнату с Аллертоном(35). Он дуется, и я говорю:
-- Если не проявишь немного предупредительности, можешь отсюда выметаться.
Это приводит его в чувство. Мы уже на грани того, чтобы сделать это.
Дом номер 9 по рю Гит-ле-Кёр закрыт французской полицией. Энтони и Брайона грубо арестовывают и увозят. Я бегаю по веранде и ныряю в расщелину в скале в поисках станции подземки. Погони за мной нет.
Иду по воде. Река или канал, одновременно чистая и грязная. Мне видно дно. Глубина -- футов десять или больше... струйки грязи, как черная марля, плывут под поверхностью воды.
Я нашел Руски... но шерсть у него вся седая, кроме головы. Он вернулся из отеля "Челси", и я не уверен, что смог бы отыскать дорогу, чтобы снова отнести его туда. Кроме этого, дотуда далеко.
В Южной Африке человек катает меня на своей машине. Довольно коренастый, с усами и телохранителем. Машина -- длинная и белая. Он останавливает ее в неположенном месте, перед баром на нескольких уровнях, а вдоль бара течет река. Я вхожу в бар -- он полукруглой формы, -- и вижу, что путь мне преграждают два мальчика лет по пятнадцати, в темных костюмах: они стоят передо мной и показывают какой-то ритуал бокса с тенью. Не бьют меня по-настоящему, как я сказал, а просто какой-то странный ритуал. Я ищу взглядом своего защитника, стоящего у стойки бара.
Вниз на несколько уровней... это дно Южной Африки, хотя черных я нигде не вижу. Одни бары под другими, каждый мерзее, подозрительнее и опаснее на вид, чем предыдущий уровнем выше. И вот из коридора -- дверь. Я открываю ее и вижу, что там парная, очень узкая, не больше пятнадцати футов в длину. Впереди и наверху, по левой стороне -- открытые деревянные кабинки. Кошмарная вонь застарелого пота и парящих экскрементов, точно комнату не чистили много лет. Она освещается единственной желтой электролампочкой, свисающей с куполообразного потолка, с которого капает конденсированный пар, собирающийся в этой ужасной вони.
На деревянной полке футах в четырех от пола разложен человек. Похоже, он сделан из экскрементов, обожжен и покрыт глазурью, в плече и локте у него -- трещины, он темно-коричневатого цвета, слегка стекловидный, лицо гладкое, глаза -- гнойно-желтого цвета. Он живой?
