Все в батарее считали, что больше ему уже не служить, и даже сожалели, что так долго его не могли направить на медицинскую комиссию. Но когда во Владивостоке опытные медики стали проверять по-настоящему, то вся комиссия была сбита с толку. Об этом мы позже узнали от батарейного фельдшера. Кто его только не смотрел! Смотрели ушники-специалисты, смотрели доктора по нервным болезням. И ничего не находили. Все, как один, давали заключение, что с ушами у него все в порядке, что он просто симулирует. Наконец, показали его самому главному профессору по ушным болезням. И тот ничего не нашел. Тогда решили его испытать. И вот тут-то началось… Уж чего-чего не делали с ним врачи и сестры! И неожиданно окрикивали, и пробовали при нем завести такой разговор, чтобы по глазам можно было понять, что он слушает, и несколько раз ему, сонному, подставляли к изголовью будильник. И все бесполезно. Одним словом, поставил этот Кузнецов врачам такую задачу, что они только руками разводили. Целый месяц водил всех за нос. Потом, наконец, решили его демобилизовать. Кузнецов начал считать дни. Как ходячего больного, его отпускали днем в город. Там он частенько заходил в городской сад, читал газеты и книги, в госпиталь приходил только к обеду. Вот в этом-то сквере он и познакомился с одной девушкой…
Дронов перевернулся на спину и, подложив под голову фуфайку, продолжал рассказ, глядя в черное небо:
— Говорят, красивая была эта девушка. Ну, конечно, наш Кузнецов влип в нее по уши. Тут-то он и подался. Первые дни разговаривал с ней записочками, представился и ей глухим, разжалобил так, что та чуть не прослезилась над его несчастьем. Дальше — больше: дело молодое, начали встречаться. Но разговаривали все записочками. Она писала, а он отвечал. А когда врачи сказали Кузнецову, что документы о демобилизации уже готовы и что ему уже заказан на вечерний поезд билет, он пришел к своей любимой на свидание и написал ей, что поздно вечером уезжает домой. Предложил ей ехать с ним. Та ответила, что согласна идти за ним хоть на край света. Тут-то он от радости взял и рассказал ей о себе. Только просил обо всем молчать. Разговаривал с ней как вполне здоровый человек. А девушка эта оказалась врачом, только что окончила в Москве медицинский институт и была направлена на работу в военно-морской госпиталь. К своей основной работе, как видно, еще не приступила, потому что после окончания института полагался ей отпуск. Накануне последнего свидания с Кузнецовым она пришла оформляться в терапевтическое отделение и здесь, в госпитале, все о нем узнала. Тайна раскрылась, и симулянт был разоблачен.
Дошел слух и до нашей батареи. Разговоров было много. Через неделю старбат на вечерней поверке нам сообщал, что в военной прокуратуре следствие по делу Кузнецова закончили и что его скоро будут судить. И правда, дня через четыре после этой новости к нам на остров прибыл из Владивостока военный трибунал. Привезли и Кузнецова. Я думал, что он от переживаний как тень ходит и еле волочит ноги. Но не тут-то было. Даже вроде бы поправился и глядеть стал как-то живей…
Над головой со свистом пролетела утка и плюхнулась где-то совсем близко: было слышно даже, как она хвостом и лапами пробороздила воду. Дронов повернул голову в сторону, где только что села утка, и после некоторого молчания сказал:
— Косатая или селезень.
— Почему вы знаете?
— Слышишь, как тяжело села.
Сергей закурил.
— Ну а дальше что было с Кузнецовым? — спросил он.
Дронов продолжил не сразу.
— Судили его на второй день. Суд был в клубе. Муха пролетит, и то слышишь: вот какая была тишина. А судья, как нарочно, спрашивал его потихоньку, чуть ли не шепотом. И ведь что ты думаешь — все слышал, каналья! На все отвечал. Причем отвечал нормально, разумно и даже рот ни разу не открывал по-глупому, как делал раньше, когда притворялся глухим. Держался мой земляк твердо. Ни разу даже голос у него не дрогнул. А от последнего слова отказался. Это удивило даже обвинителя, не только защитника и нас. «Кузнецов, — спрашивает его судья, — неужели у вас нет никакой просьбы к трибуналу, ну, скажем, о смягчении приговора, может быть, еще что?» Тот покачал головой и сказал одно-разъединое словечко: «Нет!»
А время стояло тяжелое: Ленинград в блокаде, фашисты захватили Кавказ и Крым, на Украине и в Белоруссии уже давно хозяйничали немцы, враг рвался к Волге. Отступление шло по всем фронтам. Призывали в армию даже ограниченно годных… А тут такая сложная симуляция, которую приравнивали к дезертирству. Поэтому, наверное, решили сделать суд показательным, чтоб на примере Кузнецова другим неповадно было отлынивать от воинской службы.
Вскоре зачитали приговор: штрафная рота. У меня аж будто поземка по спине просквозила, так всего и передернуло. Недавно ехали в одном вагоне на службу, а тут вдруг… такое. В приговоре было сказано, что осужденный имеет право в течение трех суток ходатайствовать о помиловании, хотя мы все знали, что преступление Кузнецова заслуживало сурового наказания. Он должен был смыть свою вину перед Родиной кровью или, как на это посмотрит высшее начальство, тюрьмой.
Но Кузнецов от последнего слова и от апелляции решительно отказался.
После суда весь состав трибунала ушел па квартиру к комбату, должно быть, обедать, а Кузнецов остался под охраной здесь же в клубе. Военную форму с него сняли еще во Владивостоке. Снова натянул он свою коротенькую фуфайку. Как сейчас помню, синяя такая, полинялая, старенькая и с разными пуговицами. Из дома в ней ехал. Даже две заплатки на голенищах яловых сапог и те стоят до сих пор перед глазами. Повели его после суда в столовую, ну и мы туда же следом. Хотелось хоть со стороны посмотреть, как этому бесчестному человеку полезет в горло кусок. И что же ты думаешь? Ел не спеша, ел много, как ни в чем не бывало.
Дронов замолк и стал к чему-то прислушиваться, пристально вглядываясь через плечо Сергея в черную глубину ночи. Эта тревожная настороженность испугала Сергея.
— Что вы там увидели? — спросил он, оглянувшись и сразу упершись взглядом в непропицаемую тьму.
— Фу ты, черт тебя побери, как напугала! Сосенку за человека принял.
Некоторое время оба молчали. Дронов привстал, сел на кочку и закурил. Выкатив из золы горячую картофелину, он положил ее на ладонь и, перекатывая из руки в руку, принялся дуть на нее.
— Что же, выходит, по-вашему, он трус? — спросил Сергей.
— Нет, он не трус. Он предатель, — тягуче, почти нараспев, произнес Дронов и палочкой принялся выкатывать из костра вторую поспевшую картофелину. — Трус и предатель — это две разные вещи. Хотя чаще всего предатели бывают трусливыми людьми.
— Так что же заставило его так поступить, симулировать?
— Любовь, — не глядя на Сергея, сразу же, как давно продуманный ответ, бросил Дронов. Обжигая пальцы, он принялся облупливать кожуру картофелины.
— Какая же это любовь?
— Глупая, слепая любовь! — резко ответил Дронов раздраженным голосом и начал дуть на обожженный палец. — По существу, из Кузнецова мог бы вырасти хороший солдат. Такой солдат, который в тяжелую минуту мог бы броситься на амбразуру дзота, но ему затуманила мозг пустая, капризная женщина. А Кузнецов оказался слабаком. Я не помню где, но где-то я читал, что глубоко любить могут только сильные натуры, любить до беспамятства, до полоумия, но никогда сильный человек из-за любви не может пойти на преступления.
Дронов разломил очищенную картофелину, посыпал ее солью и протянул половину Сергею.
— Следующую очистишь ты. Прогрей хорошенько пальцы, помогает от ревматизма, — пробовал он шутить, но Сергею было не до шуток.
— При чем же тут любовь? Из вашего рассказа выходит, что он с этой студенткой из Москвы только что познакомился? Ведь он и до этого уже полгода симулировал?
Дронов на минуту о чем-то задумался, потом вздохнул и, закрыв глаза, тихо ответил:
— Тут не студентка была главной причиной.
— А кто же?
— Тоже женщина, но другая.
— Кто же она?
— Та, что осталась в деревне.
Дронов круто посыпал солью ломоть черного хлеба, разрезал луковицу и половину протянул Сергею.
— После суда у Кузнецова нашли что-то вроде не то дневника, не то черновика писем. Он даже письма ей и то переписывал набело. Но было уже поздно. Из этих писем, а также из писем его невесты установили, что девушка его ждать больше не собиралась. Она писала, что сделал ей предложение один продавец продмага. Я теперь забыл его имя и фамилию, а раньше помнил… Так вот, эта самая бывшая невеста Кузнецова сразу же, как только нас привезли на остров, написала ему, что выходит замуж за другого и просит не беспокоить ее больше письмами. Оказывается, этот продавец из продмага когда-то, как мы потом выяснили, был Кузнецову лучшим дружком. В армию его не взяли по здоровью. Ну и решил, видать, «по-дружсски» свинью подложить.
