Он стоял предо мной, завернувшись в бурнус, и в его голосе я почувствовал такое страдание, что у меня дрожь пробежала по телу.
После минутного молчания он продолжал:
– Я могу рассказать тебе о моем горе. Быть может, мне станет легче, если я выскажусь.
– Расскажи.
– Хочешь?
– Да.
– Так вот. Ты помнишь, чем я был в коллеже? Своего рода поэтом, получившим воспитание в аптеке. Я мечтал стать писателем и, сдав экзамен на бакалавра, попробовал свои силы, но потерпел неудачу. Я издал томик стихов, потом роман – ни тот ни другой не нашли сбыта, я написал драму – ни один театр ее не поставил.
Тут я влюбился. Не буду много говорить о своей страсти. Рядом с аптекой отца жил портной – у него была дочь. Я полюбил ее. Это была развитая девушка, добившаяся диплома высшей школы, живая и порывистая по натуре, что вполне гармонировало с ее внешностью. На вид ей можно было дать лет пятнадцать, хотя ей исполнилось уже двадцать два года. Совсем миниатюрная женщина с нежными чертами, линиями, тонами, похожая на изящную акварель. Ее нос, рот, голубые глаза, золотистые волосы, улыбка, ее фигурка, ее руки, казалось, были созданы для витрины, а не для жизни на вольном воздухе. Но при этом она была очень подвижная, гибкая и удивительно деятельная. Я был сильно влюблен. Помню две-три прогулки с ней в Люксембургском саду, около фонтана Медичи, – они навсегда останутся лучшими часами в моей жизни. Тебе знакомо, не правда ли, это состояние любовного безумия, когда все помыслы сосредоточены на предмете нашего обожания? Становишься действительно каким-то одержимым, неотступно думающим только об одной женщине, человеком, для которого, кроме нее, не существует больше никого на свете.
Мы вскоре обручились. Я поделился с нею своими планами на будущее, но она их не одобрила. Ей не верилось, что я могу стать поэтом, романистом, драматургом, и она считала, что и коммерсант, если он преуспевает, может быть совершенно счастлив.
Отказавшись от мысли сочинять книги, я в силу необходимости решил заняться их продажей и приобрел в Марселе универсальный книжный магазин, владелец которого как раз умер.
Я счастливо прожил три года. Мы превратили наш магазин в своего рода литературный салон, куда приходили поболтать все образованные люди города. К. нам приходили, как ходят в клуб, у нас обменивались мнениями о книгах, о поэтах, главным образом о политике. Жена, ведавшая продажей книг, пользовалась в городе большой известностью. Что же касается меня, то, пока они болтали внизу, я работал в своем кабинете на втором этаже, сообщавшемся с магазином винтовой лестницей. Я слышал голоса, смех, споры и временами, перестав писать, прислушивался к ним. Я втайне начал сочинять роман, но окончить его мне не пришлось.
Самыми частыми посетителями были мосье Монтина – рантье, высокий мужчина, очень красивый, настоящий южный красавец с черной шевелюрой и маслеными глазами, мосье Барба – магистр, два коммерсанта – мосье Фосиль и мосье Лабарег, и генерал, маркиз де Флеш, самая влиятельная особа в округе, лидер местных роялистов, старик шестидесяти шести лет.
Дела шли хорошо. Я был счастлив, очень счастлив.
И вот однажды, отправившись в три часа по делам, я, проходя по улице Сен-Ферсол, вдруг увидел выходившую из ворот женщину, до того похожую на мою жену фигурой, что я сразу сказал бы себе: «Это она!» – если бы час назад, перед моим уходом из магазина, она не жаловалась на головную боль. Женщина быстро шла впереди меня, не оборачиваясь, и я, удивленный и обеспокоенный, невольно последовал за ней.
Я говорил себе:
«Нет, это не она. Этого быть не может, ведь у нее мигрень. Да и что ей делать в этом доме?»
Желая окончательно удостовериться, я ускорил шаг, чтобы догнать ее. Почувствовала ли она мое присутствие, угадала ли, узнала ли мою походку – не могу сказать, но только внезапно обернулась. Это была моя жена! Увидев меня, она сильно покраснела и, остановившись, сказала с улыбкой:
– Ах, это ты!
У меня сжалось сердце.
– Да. Ты все-таки вышла? А твоя мигрень?
– Мне стало лучше, я вышла по делу.
– Куда?
– К Локоссаду на улицу Кассинели, сделать заказ на карандаши.
Она смотрела мне прямо в глаза. Краска с ее лица сбежала, теперь она слегка побледнела. Ее светлые, ясные глаза – о, эти глаза женщин! – казались такими правдивыми, но я смутно, мучительно чувствовал, что они лгут. Я стоял перед ней, более взволнованный, более смущенный, более потрясенный, чем она сама, не смея ничего подозревать, но вполне уверенный, что она лжет. Зачем? Этого я не знал.
Я только сказал ей:
– Ты хорошо сделала, что вышла, раз почувствовала себя лучше.
– Да, гораздо лучше.
– Ты идешь домой?
– Ну конечно.
Я оставил ее и пошел один. Что, собственно говоря, случилось? Глядя на нее, я подсознательно чувствовал, что она лжет, но теперь уже не мог этому поверить и, возвращаясь к обеду, уже упрекал себя в том, что хоть на минуту мог усомниться в ее искренности.
Ревновал ли ты когда-нибудь? Да или нет? Ну да все равно. Первая капля ревности упала на мое сердце – а капли эти огненные. Ни о чем определенном я не думал, ничего не предполагал, я знал только, что она солгала. Подумай! Каждый вечер, когда мы после ухода покупателей и приказчиков оставались наедине, то гуляя в хорошую погоду вдоль набережной, то сидя в ненастье у меня в кабинете, я ничего от нее не утаивал, я беззаветно открывал ей свою душу, потому что любил ее. Она была частью моей жизни, большей ее частью, всей моей радостью. В своих маленьких руках она держала мое бедное, плененное ею сердце, такое доверчивое и преданное.
В первые дни, эти дни сомнений и отчаяния, пока не усиливаются и не становятся определенными подозрения, я чувствовал себя подавленным, оцепеневшим, словно во мне гнездилась какая-то болезнь. Меня все время знобило, действительно знобило, я не мог есть, я не мог спать.
Зачем она солгала? Что она делала в этом доме? Я зашел туда, пытаясь что-либо разузнать, но ничего не нашел. Обойщик, живший в первом этаже, дал мне сведения о всех жильцах дома, но ничего такого, что навело бы меня на след, не было. На втором этаже жила акушерка, на третьем – портниха и маникюрша, на самом верху – два возчика с семьями.
Зачем она солгала? Ведь так просто было ей сказать, что она заходила к портнихе или маникюрше. О, как мне хотелось расспросить и их! Я не сделал этого, боясь, что они ей передадут и она узнает о моих подозрениях.
Но ведь входила она в тот дом и скрыла это от меня.
Тут была какая-то тайна. Иногда я воображал, что у нее были какие-то похвальные побуждения, что она, быть может, втайне занималась благотворительностью, наводила какие-то справки, и тогда я начинал упрекать себя за то, что подозревал ее. Разве не вправе каждый из нас иметь свои маленькие, невинные секреты, как бы вторую внутреннюю жизнь, в которой не обязан никому отдавать отчета? Вправе ли мужчина только потому, что ему в спутницы дана молодая девушка, требовать, чтобы она о каждом своем поступке, о каждом помысле рано или поздно его осведомляла? Неужели слово «брак» означает отказ от всякой независимости, от всякой свободы? Разве не могло статься, что она ходила к портнихе, не сказав мне об этом, или оказывала помощь семье возчика? Разве не могло статься, что это посещение, даже вовсе не предосудительное, могло вызвать с моей стороны не выговор, но какое-нибудь возражение? Она знала все мои слабости, о которых я сам не подозревал, и боялась, быть может, не упреков, но лишних разговоров. У нее были очень красивые руки, и у меня явилось предположение, что она втайне делает себе маникюр в этом доме, взятом мною на подозрение, но не хочет в этом признаться, боясь показаться расточительной. У нее во всем был заведен порядок, она была бережлива, предусматривала тысячу мелочей, как всякая экономная, опытная хозяйка. Признание, что она из кокетства тратит хоть и небольшие деньги, – так ей, возможно, казалось, – умалило бы ее в моих глазах. Ведь в женской душе очень много мелочных соображений и прирожденной изворотливости.
Но все эти доводы не давали мне успокоения. Я ревновал. Подозрения терзали, изнуряли, раздирали меня. Я не подозревал еще ничего определенного, но все-таки уже подозревал. Я носил в себе эту муку, безумную тоску, мысль, еще скрытую за какой-то завесой, но я не решался эту завесу приподнять, боясь найти там ужасную догадку. Любовник! Нет ли у нее любовника? Подумай, подумай! Это было невероятно, невозможно, но все же…
Лицо Монтина все время стояло у меня перед глазами. Я представлял себе, как этот высокий красавец с блестящей шевелюрой глядит на нее с улыбкой, и твердил про себя: это он.
Я даже придумал историю их связи. Они вместе прочли какой-нибудь роман; вместе обсуждали любовные приключения, нашли в героях какое-то сходство с собой и доказали эту аналогию на деле.
Я стал следить за ними, сделавшись жертвой самой отвратительной пытки, которую только в силах вынести человек. Я купил себе обувь на резиновой подошве, чтобы бесшумно красться по дому, и жизнь моя проходила в том, что я бегал вверх и вниз по винтовой лестнице, думая застать их врасплох. Иногда я даже спускался по ступенькам на руках – головой вниз, стараясь подсмотреть, что они делают. Потом, удостоверившись, что с ними был приказчик, я с трудом, с невероятными усилиями, пятясь, подымался наверх.
