Если ей пришлось не по вкусу его появление на балу, то ничуть не больше угодил он ей своим поведением три дня спустя. В день, отведенный для скорби и поста, мистер Вашингтон посетил церковь, где отправлял службу наш новый священник мистер Белман, моя же матушка давала в этот день званый обед и пригласила на него кое-кого из чиновников колониального управления, а также и мистера Белмана, но священник приглашение отклонил. Госпожа Эсмонд надменно тряхнула головой и сказала: "Поступайте как знаете". Обед она закатила самый пышный, ее дом сверкал огнями, в то время как весь город был погружен в уныние и мрак; мало того, она попросила мистера Гарди, одного из адъютантов его превосходительства, спеть "Боже, храни короля!". Прохожие на улице слышали это пение, но думали, что в доме идет какая-то церковная служба, при которой положено так петь. Но когда по просьбе хозяйки этот наивный молодой адъютант, только что приехавший из Европы, принялся распевать "Британцы, цельтесь верней!", на улице поднялся дикий крик, и большой камень, пущенный к нам в окно чьей-то мятежной рукой, плюхнулся в мою чашу с пуншем, расплескав ее содержимое вместе с осколками стекла по всей столовой.
Моя неустрашимая матушка смело подошла к окну. И по сей день отчетливо вижу я, как стоит эта маленькая женщина на фоне звездного неба, вызывающе подняв голову, раскинув руки в кружевных манжетах, и сливает свой голос с нашим хором: "Британцы, цельтесь верней, цельтесь верней!" — а толпа за оградой беснуется и ревет:
— Молчать! Позор! Долой!
Ну, нет, она не отступит, не на такую напали!
— Что же вы, швыряйте, швыряйте камни, если посмеете! — говорит храбрая маленькая женщина, и, верно, камни полетели бы снова, если бы не вмешались какие-то господа, вышедшие из трактира Рейли.
— Нельзя оскорблять даму, — произнес голос, который показался мне знакомым.
— Да здравствует полковник! Да здравствует капитан! Благослови вас бог, ваша честь! — послышалось из толпы, и враг был усмирен.
Моя матушка, сославшись на то, что порядок восстановлен, попросила мистера Гарди спеть еще, но тот отвечал с кривой улыбкой, что он, дескать, "не привык петь под такой аккомпанемент", и на этом концерт на сей раз закончился. Тем не менее нельзя не признаться, что какие-то негодяи вернулись к нашему дому ночью, перебили все до единого стекла в окнах, выходящих на улицу, и до полусмерти напугали мою жену. Пожалуй, матушка все же немного хватила через край, распевая "Британцы, цельтесь верней!", надо бы ей удовольствоваться гимном "Боже, храни короля!". Ополчение было поставлено под ружье, отливались пули, заготавливалось военное снаряжение, хитроумные планы, как обойти королевские указы, были разработаны и приводились в исполнение, а "Боже, храни короля!" звучало повсюду, и когда я, пытаясь урезонить наших джентльменов-патриотов, говорил им:
— Зачем замышляете вы отколоться от метрополии? Вы же неизбежно обрушите на свои головы гнев величайшей державы в мире! — то неизменно слышал в ответ:
— Но мы ничего подобного не замышляем. Мы верные подданные короля. Мы гордимся тем, что мы британцы. — И все прочее в таком же духе. Бочки с порохом стояли наготове в погребах, запальные шнуры были подведены, а мистер Фокс по-прежнему был неутомим в своих верноподданнических посланиях королю и парламенту и ничего плохого, видите ли, не замышлял.
Когда я говорил о могуществе Британии, я искренне верил в то, что она его проявит. Разве мог я предположить, что она понадеется победить три миллиона американцев британского происхождения на их собственной земле с помощью нескольких батальонов солдат, полудюжины генералов с Бонд-стрит и двух-трех тысяч немецких наемников? Можно было подумать, что мы стремимся не только укротить непокорные колонии, но еще и как можно сильнее их унизить. Зачем понадобилось нам насылать на них эти орды гессенцев и этих убийц из индейских вигвамов? Не могли мы разве разрешить наш великий спор без tali auxilio {Такого содействия (лат.).} и istis defensoribus? {Таких соратников (лат.).} Ах, легко теперь, после того как мы потерпели поражение, разглядывать карту великой империи, отторгнутой от нас, и задним числом рассуждать о том, что нам следовало сделать, чтобы ее не потерять. Защитники Лонг-Айленда должны были разбить армию Вашингтона, и он должен был покинуть Вэлли-Фордж только в качестве пленника. После битвы при Кемдене Юг был бы в наших руках, если бы совершенно непонятное вмешательство главнокомандующего в Нью-Йорке не парализовало усилия единственного способного английского генерала и не послало его в этот злосчастный cul-de-sac {Тупик (франц.).} в Йорктауне, где он вынужден был сложить оружие и сдаться. О, если бы в нашем распоряжении была хотя бы еще неделя, хотя бы еще день, хотя бы еще час дневного света или ночного мрака! Перечитывая теперь описание всех наших американских кампаний, от их плачевного начала до бесславного конца, и имея возможность проследить за передвижениями неприятеля и состоянием его войск в такой же мере, как и за нашими, я отчетливо, как мне кажется, вижу, что перейди мы в наступление, и наш противник, не имея сил нам противостоять, оказался бы полностью в нашей власти и исход всей кампании был бы решен в нашу пользу. Но так было угодно небу (и, как мы сами теперь это видим, — к обоюдному благу), чтобы наша западная республика была отторгнута от нас и храбрым ее воинам, а особливо ее доблестному вождю досталась великая честь не только сразиться и победить прекрасно оснащенную и закаленную в боях армию, но и выстоять против голода, холода, скудости, раскола и измены в собственных рядах! Гибель их, казалось, была неминуема, и только неугасимое пламя патриотизма, горевшее в груди их доблестного неустрашимого вождя, привело их к победе. Какая твердость, какое величие духа, какое упорство под ударами судьбы! Вашингтон в сражении был нисколько не храбрее и не искуснее сотен других воинов, сражавшихся с ним бок о бок или против него (кто не слыхал избитых шуточек по адресу "Фабия", в которых любили изощряться оппозиционно настроенные офицеры?), но Вашингтон — вождь нации, восставшей с оружием в руках; Вашингтон, ведущий борьбу с раздором в собственных рядах, сохраняющий спокойствие перед лицом вероломства, одинаково невозмутимый как в открытой схватке, так и в борьбе с притаившимся за спиной врагом; Вашингтон, умеющий и призвать к порядку, и воодушевить свое голодное и полураздетое воинство; Вашингтон, больно уязвленный неблагодарностью, но подавляющий свой гнев и всегда готовый простить, несгибаемый в поражении, великодушный в победе и как никогда величественный в ту минуту, когда он вложил в ножны свой победоносный меч и отошел от дел ратных, — вот поистине пример, достойный восхищения и почитания, незапятнанная репутация, беспорочная жизнь! Quando invenies parem? {Где ты найдешь равного? (лат.).} В своем более обширном исследовании, посвященном этой войне, давно мною задуманном и частично уже написанном, я, мне кажется, сумел отдать дань величайшему из ее полководцев {* И я льщу себя надеждой, что в этом беспристрастном изложении моего о нем мнения мне удалось показать, что и я умею великодушно отдавать должное тем, кто не удостоил меня своим расположением. Ибо, когда мой брат Хел, всегда стремившийся установить добрые взаимоотношения между мной и своим обожаемым генералом, как-то раз, находясь в гостях в Маунт-Верноне, показал ему несколько начальных страниц моей "Истории", генерал Вашингтон (редко читавший книги и не притязавший на литературный вкус), заметил: "Если хотите знать мое мнение, дорогой генерал, то я полагаю, судя по тем немногим образчикам, с коими я мог ознакомиться, что это задуманное сэром Джорджем исследование покажется оскорбительным для обеих враждовавших сторон". — Дж. Э.-У.}, и сделал это движимый единственно чувством глубочайшего уважения перед его высокими добродетелями. В дни моей юности я не имел чести пользоваться особой симпатией у молодого мистера Вашингтона, зато мой брат — натура куда более открытая и душа более привязчивая — был его другом всегда, и в те далекие годы, когда они были равны по положению, и в более позднее время, когда генералу Вашингтону, по моему твердому убеждению, не было уже равных на всей земле.
Я уже упоминал о некоторой двойственности моего положения и в какой-то мере, пожалуй, и моего брата, которая поставила нас с ним по разные стороны барьера во время этого поединка, длившегося пять лет и закончившегося тем, что метрополия вынуждена была признать себя побежденной. Гарри следовало бы быть тори, а мне — вигом. В теории я всегда исповедовал более либеральные взгляды, нежели мой брат, который, особенно после своей женитьбы, сделался, по выражению наших индейских набобов, настоящим "раджой", то есть персоной величественной, чопорной и взыскующей почестей. Когда, к примеру, губернатор Дэнмор предложил освободить негров, дабы привлечь их под знамена его величества короля, Хел заявил, что губернатора следует повесить вместе с его (так он выразился) "черной гвардией", завербованной им обманным путем.
