Ганс, наверно, пока больше ни о чем не может думать, и все внимание матери – только ему, она не замечает, что Альберту это больно. За несколько часов он совсем притих.
– Слушай, нам ведь еще нужно отметиться, – говорю я, давая ему повод уйти из дома.
– Да, – быстро отвечает Троске.
На улице мы облегченно вздыхаем. Вечерний свет мягко стелется по мокрой брусчатке. Под порывами ветра пляшут фонарные огни. Альберт идет, смотря под ноги.
– Ничего не могу поделать, Эрнст, – с трудом начинает он. – Но когда сижу там с ним, с матерью, в конце концов начинаю думать, что это я виноват, и становится стыдно за то, что у меня две ноги. Таким гадким кажусь сам себе, потому что здоров. Хоть бы руку прострелили, как Людвигу, тогда бы я не так их раздражал…
Я пытаюсь его утешить, но Альберт отводит глаза. Никакие мои слова его не убеждают, но мне, по крайней мере, становится легче. С утешениями всегда так.
* * *Мы идем к Вилли. У него в комнате все вверх тормашками. Разобранная кровать прислонена к стене. Ее нужно удлинить, потому что в армии Хомайер так вырос, что в нее уже не помещается. Вокруг валяются доски, молотки, пилы. На стуле сияет огромная миска картофельного салата. Самого Вилли нет. Мать говорит, что он уже час как в прачечной, драит себя дочиста. Мы устраиваемся ждать.
Фрау Хомайер, опустившись на колени, роется в ранце Вилли и, качая головой, достает две грязные тряпки, когда-то бывшие носками.
– Сплошные дырки, – бормочет она, неодобрительно глядя на нас с Альбертом.
– Производство военного времени, – говорю я, пожимая плечами.
– Ах, военного времени? – раздражается фрау Хомайер. – И все-то вы знаете! Лучшая шерсть! Я восемь дней бегала ее искала. А теперь их только выбросить. И новых нигде не найти. – С глубокой грустью она смотрит на ошметки носков. – Уж столько-то времени у вас точно было на войне, чтобы раз в неделю поменять носки. В последний раз он взял четыре пары. А привез всего две. И то вон! – Она продевает пальцы в дырки.
Я только собираюсь выступить в защиту Вилли, как с шумом, торжествующе врывается он сам.
– Вот что значит повезло! Аспирант полевой кухни! Сегодня на ужин куриное фрикассе!
В левой руке Вилли, как знамя, держит толстого петуха. Золотисто-зеленые перья на хвосте переливаются, гребешок светится пурпуром, на клюве капли крови. Хотя я прекрасно поел, у меня текут слюнки. Вилли с благоговением покачивает петуха. Фрау Хомайер поднимается и издает страшный вопль.
– Вилли! Откуда?
Вилли с гордостью сообщает, что всего пару минут назад увидел, поймал и забил петуха. За сараем. На все про все несколько секунд. Он похлопывает мать по спине.
– Это мы там научились. Недаром Вилли побывал помощником повара.
Мать смотрит на сына, как будто тот проглотил бомбу, затем зовет мужа и в отчаянии стонет:
– Оскар, ты только посмотри, он зарубил племенного петуха Биндинга!
– При чем тут Биндинг?
– Так ведь это петух Биндинга, соседа! Молочника! О господи, как ты мог? – Фрау Хомайер опускается на стул.
– Неужели же я упущу такое жаркое? – изумляется Вилли. – Тут иначе никак.
Фрау Хомайер не может прийти в себя.
– Сейчас такое начнется! Этот Биндинг просто бешеный.
Вилли обижается не на шутку.
– Собственно, за кого ты меня принимаешь? Неужели ты думаешь, что меня хоть одна мышь видела? Я ведь не новичок! Это десятый. Юбилейный петух! Спокойно можем его есть, этот Биндинг ни сном ни духом. – Он нежно потряхивает петуха. – Чтоб ты у меня был вкусный! Сварим, пожарим?
– Неужели ты думаешь, что я проглочу хоть кусочек? – Фрау Хомайер вне себя. – Немедленно неси его обратно!
– Что ж я, с печки упал? – возмущается Вилли.
– Но ты его украл! – Мать в отчаянии.
– Укра-ал? – Вилли хохочет. – Еще не хватало. Реквизировал! Раздобыл! Нашел! Украл? Отнять деньги, да, это, пожалуй, кража, но ведь не взять покушать. Тогда мы уже много чего накрали, правда, Эрнст?
– Не то слово, – говорю я. – Петух просто попался тебе в руки. Как и тот, командира второй батареи, в Стадене. Помнишь, как ты на всю роту сделал тогда куриное фрикассе? Баш на баш – петуха за лошадь?
Польщенный Вилли усмехается и похлопывает рукой по плите.
– Холодная, – огорченно говорит он, поворачиваясь к матери. – У вас что, нет угля?
У фрау Хомайер от переживаний пропал дар речи. Она только качает головой. Вилли ободряюще подмигивает:
– Ладно, завтра раздобуду. А пока возьмем этот ветхий стул, все равно уже никуда не годится.
Фрау Хомайер опять оторопело смотрит на сына. Затем вырывает у него сначала стул, потом петуха и собирается идти к молочнику Биндингу. Вилли расстроен не на шутку.
– «И он растаял, музыке конец», – печально говорит он. – Эрнст, ты что-нибудь понимаешь?
Что нам не дали стул, хотя на фронте мы как-то сожгли целый рояль, чтобы довести до съедобного состояния серую в яблоках лошадь, я еще худо-бедно понимаю. И то, что здесь, дома, мы больше не можем давать волю рукам всякий раз, когда они чешутся, ладно, тоже понятно. Но что петуха, который уже все равно дохлый, несут обратно, хотя даже новобранцу ясно, что это только лишние неприятности, мне представляется полным идиотизмом.
– Если это войдет в моду, мы здесь еще с голоду околеем, вот увидишь, – заводится Вилли. – Будь мы одни, через полчаса у нас было бы чудное куриное фрикасе. С желтым соусом, а?
Взгляд его кочует от плиты к двери и обратно.
– Лучше уйти, – предлагаю я. – Тучи сгущаются.
Но фрау Хомайер уже вернулась.
– Его нет, – задыхаясь, говорит она и только собирается продолжить, как замечает, что на Вилли верхняя одежда, и забывает обо всем. – Ты уходишь?
– Маленький дозор, мам, – смеется он.
Фрау Хомайер начинает плакать. Вилли смущенно хлопает ее по плечу.
– Я ведь вернусь. Теперь мы все время будем возвращаться. Слишком часто, еще пожалеешь…
* * *Плечом к плечу мы широко шагаем по З́амковой улице.
– Может, зайдем за Людвигом? – спрашиваю я.
Вилли качает головой.
– Пусть спит. Ему нужно.
Город неспокоен. По улицам мчатся грузовики с матросами. Полощутся красные флаги. Перед ратушей сгружают и раздают кипы листовок. Люди выдирают их из рук матросов и жадно впиваются блестящими глазами. Порыв ветра подхватывает одну пачку, и призывы взмывают вверх белыми голубями. Листки цепляются за голые ветви деревьев и с шелестом повисают на них.
– Ребята, – говорит пожилой человек в серой полевой шинели, что стоит рядом с нами, – ребята, теперь все будет лучше. – Губы его дрожат.
– Черт подери, там что-то случилось, – настораживаюсь я.
Мы ускоряем шаг. Чем ближе к Соборной площади, тем больше давка. Площадь забита людьми. На ступенях театра ораторствует какой-то солдат. Его лицо освещает бледный неровный свет карбидной лампы. Мы плохо разбираем, что он говорит, потому что на площадь, каждый раз вымывая из собора волну органной музыки, то и дело налетают долгие порывы ветра, в которых почти тонет высокий, отрывистый голос.
На площади царит неопределенное волнующее напряжение. Толпа стоит стеной. В ней почти одни солдаты. Многие с женами. На молчаливых, отрешенных лицах такое же выражение, как и на фронте, когда из-под стального шлема высматриваешь далекого врага. Но сейчас во взглядах что-то еще – предчувствие будущего, неуловимое ожидание другой жизни. Со стороны театра раздаются призывы. Ответом им служит глухой гул.
– Ну, ребята, началось! – Вилли в восторге.
Поднимаются руки. По толпе проходит движение. Ряды шевелятся. Формируется колонна. Раздаются выкрики: «Вперед, ребята!» По брусчатке подобно мощному выдоху шелестит мерный шаг. Недолго думая мы присоединяемся.
Справа от нас артиллерист, впереди сапер. Группы следуют друг за другом. Здесь мало кто знаком, и тем не менее все сразу накоротке. Что солдату нужно знать о солдате? Они товарищи, и все.
– Отто, давай с нами! – кричит сапер приятелю на площади.
Тот мнется. Он с женой. Жена берет его под руку и заглядывает в глаза. Отто смущенно улыбается:
– В следующий раз, Франц.
Вилли кривится.
– Смотри, припутаются нижние юбки, все братство к черту!
– Ерунда, – отзывается сапер, протягивая Вилли сигарету. – Женщины – это полжизни. Просто всему свое время.
Мы невольно идем в ногу. Строй не такой, как обычно. Мостовая гудит, и над колонной молнией сверкает бешеная, судорожная надежда, будто мы направляемся прямиком в мир свободы и справедливости.
Но уже через несколько сот метров процессия останавливается перед домом бургомистра. Рабочие трясут входную дверь. Им никто не открывает, но в закрытом окне на мгновение появляется бледное женское лицо. Рабочие сильнее трясут дверь, в окно летит камень. Стекло со звоном разбивается, осколки падают в палисадник.
Тогда на балкон второго этажа выходит бургомистр. Ему что-то кричат. Он кого-то в чем-то заверяет, его никто не слушает.
