Милинда – это подслащенный восточным произношением Менандр, греческий царь Бактрии, который через сто лет после смерти Александра Македонского довел свое войско до устья Инда. По словам Плутарха, Менандр был праведный властитель и, когда он умер, города его царства поделили между собой его пепел [543]. Реликвии его царствования сохранились в кабинетах нумизматов: больше двадцати золотых и бронзовых монет. На одних он изображен молодым, на других он совсем старик – можно сделать вывод, что правление его длилось много лет. Надпись гласит: «Менандр, справедливый царь»; на аверсах можно встретить Минерву, коня, голову быка, дельфина, кабана, слона, пальмовую ветвь или колесо. Последние три изображения, возможно, связаны с буддизмом.
В «Милиндапаньха» мы читаем, что подобно тому, как глубокий Ганг стремится к океану, который еще глубже, так и царь Милинда искал Нагасену, носителя факела мудрости. Пятьсот греков охраняли царя; посреди множества аскетов он узнал Нагасену по львиному спокойствию («a guisa di león quando si posa» [544]). Царь спросил, как его имя. Нагасена ответил, что имена – это лишь условности, не объясняющие постоянно пребывающие сущности. И пояснил: точно так же как колесница царя – это не колеса, не кузов, не ось, не дышло и не ярмо, так и человек – это не материя, не форма, не впечатления, не мысли, не чувства и не сознание. Человек не есть сочетание этих частей, но и без них он не существует… Нагасена сравнил человека с пламенем в светильнике, которое горит всю ночь; пламя сушествует и при этом оно перестает существовать в каждое отдельное мгновение. Нагасена говорил о переселении душ, о вере, карме и нирване и по истечении двух дней таких прений – или наставлений – обратил царя, и тот облекся в желтую одежду буддийских монахов. Таков основной сюжет «Вопросов Милинды», которые Альбрехт Вебер воспринял как намеренное подражание платоновским диалогам, а Винтерниц оспорил это предположение, заметив, что диалогическая форма традиционна для литературы Индостана и что в «Вопросах» нет и следа влияния эллинской культуры [545].
В этом третьем варианте царь, облачившись в одежды аскета, как будто сливается с аскетом, что напоминает нам о другом царе из санскритской эпопеи, который оставляет свой дворец, просит подаяния на улицах и произносит такие головокружительные слова: «Отныне у меня нет царства, или же царство мое безгранично; отныне мне не принадлежит мое тело, или же мне принадлежит весь мир».
Миновало пять столетий, и люди создали новую версию бесконечного диалога, и случилось это не в Индии, а в Китае [546]. Императору династии Хань приснилось, что в его покои прилетел человек из золота, и приближенные разъяснили, что это мог быть Будда, постигший дао в западных землях; другой император, из династии Лян, воспринял веру этого варвара и основал храмы и монастыри. И вот в его дворец в Нанкине, на юге империи, прибыл (говорят, что плавание заняло три года) брахман Бодхидхарма, двадцать восьмой патриарх индийского буддизма. Император перечислил содеянные им благочестивые дела; Бодхидхарма выслушал его слова со вниманием и сказал, что все его монастыри и храмы и копии священных книг – это части мира кажимостей, каковой есть лишь долгий сон, а посему ничего не стоят. Добрые дела, наставлял Бодхидхарма, могут повлечь за собой доброе воздаяние, но только не нирвану, которая есть полное угасание воли, а не последствия какого-либо действия. Не существует священного учения, потому что не бывает ничего священного и незыблемого в иллюзорном мире. Поступки и существа мимолетны, мы даже не успеваем определить, существуют они или нет. Тогда император спросил, кто этот человек, так ему отвечающий, и Бодхидхарма, верный своему отрицанию, сказал:
– Я тоже не знаю, кто я.
Эти слова отозвались в китайской памяти долгим эхом: в середине XVIII века был написан роман под названием «Сон в красном тереме», заключающий в себе такой любопытный фрагмент:
«Лю Сянлянь видел сон и проснулся. Он оказался на руинах храма. Рядом сидел нищий в одежде даосского монаха. Монах был хром, он ловил на себе блох. Лю Сянлянь спросил, кто он таков и где они находятся. Монах ответил:
– Мне неизвестно, кто я и где мы находимся. Я только знаю, что путь долог.
Лю Сянлянь понял его. Он обрезал волосы мечом и последовал за незнакомцем».
В приведенных мною историях аскет и царь символизируют ничтожество и полноту, ноль и бесконечность; крайними символами такого противопоставления могли бы стать бог и мертвец, а самое экономичное их слияние – это умирающий бог. Адонис, раненный кабаном лунной богини; Осирис, брошенный Сетом в воды Нила; Таммуз, изгнанный в край, откуда нет возврата, – вот всем известные примеры; не менее выразителен и вариант, повествующий о скромной кончине бога.
Однажды вечером ко двору Олафа Трюггвасона, который в Англии обратился в Христову веру, пришел старик в темном плаще, в надвинутой на глаза шляпе. Царь спросил, что он умеет делать, старик ответил, что может играть на арфе и рассказывать истории. Чужеземец исполнил несколько старинных напевов, поведал историю о Гудрун и Гуннаре и наконец рассказал о рождении Одина. Было так: явились три колдуньи, первые две предрекали младенцу великое счастье, а третья в гневе возвестила: «Он проживет не дольше, чем свеча, что сейчас горит рядом с ним!» Родители задули свечу, чтобы Один не умер так быстро. Олаф Трюггвасон не поверил этой истории; чужеземец повторил, что все это правда, достал огарок свечи и зажег. Они смотрели на огонек, а потом старик сказал, что уже поздно и ему пора идти. Когда свеча догорела до конца, стали искать старика. Мертвого Одина нашли в нескольких шагах от дома короля.
Приведенные выше тексты, разбросанные во времени и пространстве, помимо художественной ценности (которая может быть высока или ничтожна), побуждают к созданию некой морфологии (если воспользоваться термином Гёте), науки об основополагающих формах в литературе. На страницах этой газеты я уже высказывал предположение, что все метафоры сводятся к ограниченному набору архетипов; возможно, эта гипотеза применима также и к сюжетам.
1953
Оправдание «Бувара и Пекюше»
История Бувара и Пекюше обманчиво проста. Двух переписчиков (в возрасте, наподобие Алонсо Кихано, лет пятидесяти) связывает тесная дружба: полученное одним наследство позволяет друзьям оставить службу и переселиться за город, где они предаются поочередно земледелию, садоводству, консервированию, анатомии, археологии, истории, мнемонике, литературе, гидротерапии, спиритизму, гимнастике, педагогике, ветеринарии, философии и религии. Любое из пестрого набора этих занятий кончается провалом. Лет через двадцать—тридцать, разочаровавшись во всем (читатель уже понял, что «сюжет» развивается не во времени, а в вечности), герои заказывают столяру двойную конторку и снова, как много лет назад, принимаются
