— Гальке деньги, Лидке квартира, тебе сад. Это мое последнее слово.
* * *
Следующий мой визит был в правление садоводческого товарищества. Занимало оно подвальный этаж жилого дома. В одной из комнат, за двумя столами, заставленными письменными принадлежностями, сидели две женщины, обе холеные, по-летнему одетые, аккуратно причесанные. Я обратилась к той, что была постарше, объяснила, что меня привело к ним в офис. Она, раскрыв какой-то журнал, нашла в нем номер маминой шестисотки и сделала отметку, что на этот участок имеется завещание. Записала также мои данные: фамилию, адрес, телефон. Потом, глядя на меня глазами, затуманенными какой-то, неведомой мне невеселой думой (у нее, естественно, был обширный опыт в подобных делах, она заранее знала, что мои родственники, проживающие в этом городе, будут недовольны, когда узнают, что глава семейства свою недвижимость отдает иногородней дочери), проговорила:
— Ни с кем из ваших родных, которые, возможно, захотят продать сад, чтобы поделить между собой вырученные деньги, вести разговор на эту тему мы не станем. Но если сюда явится ваша мама, хозяйка сада, и скажет, что решила его продать, мы не в праве будем возразить.
— Не явится, — заверила я женщину (это была главный бухгалтер правления), — свою маму я знаю.
Собеседница моя, как мне показалось, хотела добавить что-то к сказанному ею. Но я встала, попрощалась и вышла. Зачем вести ненужные разговоры, давать пищу для сплетен? Я была уверена, что мама, которая оказалась такой упрямой, что даже Юдиным данное слово отказалась нарушить, хотя и сердилась на них, меня-то уж не подведет: мы же с ней в последнее время живем душа в душу…. Тем более что я, прежде чем отправиться в это учреждение, сама родительнице предложила на случай, если она раздумает передать мне эту свою собственность, написать доверенность на продажу сада, потому что, если она мне его не подарит и я перестану приезжать в Летний, участок все равно придется продать: работать в нем, как положено, кроме меня, никто ведь не станет. Всем нужны только деньги, а не этот сад с полуразвалившимся домиком. Выслушав меня, мама отклонила это мое предложение, заявив: "Продавать сад, пока я жива, никто не будет. Не позволю".
* * *
Семнадцатого июля дочь Лиды и Родиона, Светлана, отмечала свое тридцатилетие. Галине о том, что такое мероприятие состоится, даже не сказали, ссылаясь на то, что между нею и Лидой в последнее время сложились неприязненные отношения. Отношения Юдиных со мной после того, как они попытались подстроить маме каверзу и я их разоблачила, тоже ухудшились. Но это мне в упрек не поставили, об этом командующий за столом Родион даже не заикнулся. Не за тем меня позвали на это празднество, чтобы свести со мной счеты, а для того, чтобы помириться и, угостив "по полной программе", подлизаться ко мне (перед тем, как состоится заседание бюро обмена с маминым "квартирным" вопросом на повестке дня), иначе, если они не постараются меня задобрить, может ведь получиться и "облом". Стоит мне как доверенному лицу мамы выступить на этом заседании и поведать собравшимся, какой номер отколол недавно наш зять, ему не разрешат съехаться со старушкой, даже если она подтвердит свое согласие жить с Юдиными. Конечно, я могла, злясь на Родиона за его проделки, не принять приглашение. Но ведь банкет устраивается не в его честь, а в честь их дочери, старшей внучки моей мамы, которая ни бабушке своей, ни мне, своей тетке, ничего плохого пока не сделала. Как я могла обидеть ее отказом? Хитрый Родька знал, что я так не поступлю. Он ведь мой бывший ученик и хорошо изучил меня в свое время, понял, что я отношусь к разряду наивных людей, которые не только речи правильные говорят, но и стараются, даже в ущерб себе, правильно поступать. Все он предусмотрел, рассчитал и не ошибся. Я пришла на торжество не с пустыми руками — с букетом ярко-красных гладиолусов. Эти цветы я купила на рынке, так как в мамином саду гладиолусы не росли. Значит, потратилась! Этим все сказано…
Меня встретили не просто как желанную гостью, а как почетную. Не знали, куда посадить, какого вина в бокал налить, какую закуску положить на сверкающее чистотой блюдечко. Приглашая меня, не оставили без внимания и дочь мою, и маму. Но мама сразу отказалась придти на этот вечер, потому что плохо себя чувствовала, а Майя сказала, что придет, но опоздает немного.
Кроме нас, трех женщин, гостей назвали "со всех волостей". Тут были и многочисленные родственники Родиона, кровные и некровные, и подруги Светы с мужьями. Так много набралось народа, что все не поместились бы в маленькой комнате, которую занимала семья Светланы в квартире с соседями. Поэтому собрались не у нее, а у ее родителей. У них была, как я уже говорила, хоть и "хрущоба", но все же двухкомнатная. В одной комнате — танцевали, в другой — пили и закусывали. Стол ломился от разнообразных яств и спиртного.
— Деньги должны давать людям радость! — то и дело повторял Родион (это был, наверное, его девиз) и, думая, должно быть, что находится она, эта радость, в вине, распечатывал одну за другой бутылки.
Я в этот вечер пила совсем мало. Хотя и явилась на праздник, но настроение было у меня будничное. В основном я наблюдала за тем, что происходило в поле моего зрения. Да размышляла о своем. Очень не понравилось мне, как вела себя виновница торжества. Она очень красивая, лицом и фигурой напоминает Афродиту. Но слишком крупная, в отца. Почему-то невеселой она была в свой день рождения. Сидит за столом обособленно, пьет наравне с мужчинами. Держит в руках два граненых стакана: в одном — водка, в другом — вода. Только собралась опрокинуть один за другим, подходит отец, отнимет первый. Она машет рукой, расплескивая воду, хмурится, возмущается, что с нею так грубо поступили, требует, чтобы вернули ей то, что отобрали. Раздаются голоса. Пожилые женщины: мать, бабушка (родительница Родиона), а также свекровь Светланы? увещевают ее, советуют ограничиться уже выпитым. Она не желает никого слушать, но отец на уступку не идет… Танцует Света только с мужчинами, со всеми по очереди, исключая собственного мужа. Виснет на каждом, как будто принимает их всех за него. И это на глазах у своих ближайших родственников. Тут же бегает ее сынишка, третьеклассник. И никто не одергивает молодую женщину, словно в том, что она себе позволяет, нет ничего ее позорящего. Как будто все так и должно быть. Это же праздник, а на празднике, мол, каждый ведет себя, как ему заблагорассудится. Тем более, это же ее торжество. Муж Светы старается не смотреть на свою благоверную. Тоже напился. Лицо перекошено, сорочка вылезла из брюк, галстук на плече. Не одергивает жену, вообще к ней не приближается, думая, наверное, что лучше не придавать значения ее заскокам, иначе как же с нею дальше жить? Глаза его бегают, точно ищут кого-то и не находят. Будто "половину" свою не узнает. Или боится, что она вдруг исчезнет, удерет с кем-нибудь из мужиков, чтобы покататься на белом пароходе по реке, как Лариса с Паратовым, и хочет удостовериться, что она еще здесь и страшного ничего не случилось. Он высокий, но щуплый, как подросток, напоминает мне Карандышева.
Лида говорила, что он очень любит Свету. Когда, десять лет назад, он попросил ее руки и она ответила согласием, он даже заплакал от счастья. Вот теперь и плачет на всех пирушках, но уже по другой причине, когда она, накачавшись, начинает куролесить. Однако порвать с нею силы воли у него не хватает…
Тут вдруг приходит моя дочка. В голубом, очень ярком костюмчике из ситца. На правой руке обручальное колечко, в ушах — серьги, подаренные ей бабушкой, моей мамой, на длинной, как у Нефертити, шее — кулончик, хорошенькая, очень хорошенькая, тоже, наверное, красивая, но мне, ее матери, трудно судить, так ли это. Губки чуть подкрашены, волосы слегка завиты, сзади хвостик. Очень худенькая, чуть-чуть лишь поправилась за две недели, что прожила у бабушки. Всего чуточку. Но загорела, окрепла. Смотрит приветливо, держит за руку Полиночку. А та нисколько не оробела, попав в общество незнакомых людей, в шумную компанию. Пришли немного развеяться, пообщаться со Светланой, тетей Лидой и гостеприимным дядей Бродей. То, что он, чуть было, не облапошил свою тещу, нашу с Лидой маму, стараемся не вспоминать. Все-таки обворожительная улыбка хлебосольного хозяина дома — великая сила. Хочешь? не хочешь, но поддаешься ее обаянию. Того и глади все ему простишь, этому подхалиму, и позволишь вить из себя веревки. А Полиночку и Майю, как мне кажется, любит он на самом деле — отцовской любовью. Пожили бы девочки мои здесь, в Летнем, еще хотя бы столько же времени, набрались бы сил, которых так не хватает им там, на севере. Но Майя не может отложить отъезд, муж требует, чтобы они скорее возвращались. Да Майя и сама не хочет задерживаться. Нельзя молодого супруга надолго оставлять одного, если ты им дорожишь, разумеется. Мужчины! Можно ли на кого-либо из них положиться? Поверить в их надежность?
