- Этого вы могли бы мне и не говорить. Да уж, какое там радушие к несчастному, который потерял все и которому не на что больше надеяться в жизни. Вы правы, не растрачивайте свои душевные силы на неудачника. Какой с него прок? Любыми средствами уберите его со своего пути, а если у него остался шанс, пусть даже самый крохотный, не брезгуйте отнять и его. Подтолкните его к бездне, скажите ему: ты потерял жену, детей, состояние, у тебя нет ни денег, ни ремесла, так подыхай же! Последнему псу - и тому дадут глоток воды, бросят кость, а мне говорят - подыхай, твое место на свалке, ты ничтожество, полное ничтожество!
Слова застревали у меня в горле, я стал задыхаться. Из глаз брызнули слезы. Отвернувшись к окну, я разразился рыданиями. Я содрогался, стонал и всхлипывал. Нечто подобное я слышал в детстве, когда выносили покойника. Так продолжалось несколько минут. Казалось, слезы никогда не иссякнут. Впрочем, они приносили облегчение, как будто даже восстанавливали некое внутреннее равновесие: именно такую, чрезвычайно бурную реакцию и должно было рано или поздно вызвать случившееся со мной невероятное происшествие. Между тем Люсьена подошла к окну и молча встала позади меня. Я услышал, как она пробормотала:
- Я была не права. Простите меня, прошу вас. Я ответил не сразу. Последние рыдания еще рвались наружу.
- Я была не права, - повторила она.
- Нет, это я повел себя глупо, - сказал я, не поворачивая головы. - Вы поступили как должно.
- Я не должна была так обескураживать вас. Это непростительно.
Пока мы обменивались репликами в таком вот духе, я всхлипывал и держался к ней спиной. Мне было стыдно за этот приступ отчаяния, в котором к тому же была изрядная доля фарса. Наконец я резко повернулся, широкими шагами пересек кабинет, взялся за ручку двери и сказал:
- Сожалею, что устроил вам такой концерт. Сообщите, пожалуйста, господину Серюзье, что я отказываюсь от его предложения.
- Прошу вас, - проговорила Люсьена, идя за мной вслед, - будьте великодушны. Забудьте все, что произошло. Иначе я не прошу себе, что так плохо вас приняла, да и господин Серюзье мне этого не простит.
Она подошла ко мне вплотную. Ее славные черные глаза были влажны от раскаяния и теплых чувств. Я потупился словно в нерешительности.
- Приходите сегодня после обеда или завтра. Я подготовлю для вас самые подробные инструкции, которые облегчат вам задачу. Механизм нашего дела весьма несложен. Вот видите, - добавила она и улыбнулась, - я честно признаюсь, что прежде морочила вам голову.
- Если бы я был уверен, что вы были не правы, - пробормотал я. Впрочем, поживем - увидим. Раз вы так мило, от чистого сердца предлагаете, я приду, но не раньше, чем заключу хотя бы одну сделку.
Расстались мы дружеским рукопожатием, в которое Люсьена вложила чуть ли не материнскую теплоту. Было около полудня. Я перекусил в ресторанчике поблизости, где иногда обедал, когда у меня не было времени идти к себе на Монмартр. Там всегда собирался народ - более или менее постоянные клиенты, в основном из деловых людей. Постепенно я перезнакомился со многими из них, так что, входя в зал, всегда с кем-нибудь да раскланивался. Вот и на этот раз за соседним столиком сидел некто Куэнон, с которым у меня в прошлом году были деловые контакты. Когда я проходил мимо него, он равнодушно скользнул по мне взглядом. Я с аппетитом принялся за еду, но все время думал, сам себе изумляясь, о представлении, которое разыграл в кабинете. Изумляло, даже пугало меня не столько то, что я разрыдался, сколько то, с какой чисто женской ловкостью обработал Люсьену. Почти ненамеренно я применил уловку отъявленной кокетки - выставить напоказ обезоруживающую слабость, еще более трогательную благодаря смазливой мордашке, и таким образом завоевать сердце мужчины. Казалось бы, даже первый, вынужденный обман должен был быть мне неприятен, а я добавил к нему еще один, совершенно излишний, да к тому же недостойный. Разве к лицу мужчине прибегать к такой мелкой и пошлой лжи? Откуда во мне взялось это двуличие, эта по-женски коварная лживость? До сих пор я грешил скорее излишней прямолинейностью, и чувство собственного достоинства было развито во мне достаточно сильно, так что даже в самой критической ситуации мне не пришло бы в голову проделать трюк наподобие того, который только что блестяще удался с Люсьеной. Чем так опускаться, я предпочел бы остаться ни с чем. А я-то считал, что моя метаморфоза - чисто внешняя... Впрочем, так считать я имею все основания. Достаточно мысленно перебрать свои вкусы, симпатии и антипатии: в мужчинах и в женщинах, в пище духовной и материальной, да мало ли еще в чем я ценю то же, что и прежде. Остается допустить, что эти актерские способности, казалось бы, не свойственные мне по складу характера, дремали во мне и до метаморфозы, о чем я до поры до времени и сам не подозревал. Благодаря новому лицу - или, если угодно, благодаря тому, что я осознал, насколько оно изменилось, - во мне пробудилась к жизни эта потаенная струна, которую на протяжении всего прошлого существования заглушали другие, более созвучные моему тогдашнему облику.
В общем, то, что произошло в кабинете, оправдало мои вчерашние предчувствия. Между лицом человека и его внутренним миром действительно существует определенная связь, некое воздействие друг на друга. От этой мысли мне стало не по себе. Кто знает, как далеко мне суждено продвинуться по тому ложному пути, на который я только что вступил, как низко я паду, когда полностью освоюсь с новой внешностью? Я украдкой разглядывал своего соседа, Куэнона: крупное костистое лицо, массивный подбородок, на котором кое-где торчат не поддавшиеся бритве рыжие волоски, - шельмовская физиономия с лисьими глазками и острым носом. Я знаю его как человека грубого, алчного, не ведающего угрызений совести, но в глубине души незлого. Иногда он впадает в печальную отрешенность и тогда проявляет этакую застенчивую щедрость, как будто его сердцу становится невмоготу приноравливаться к облику грубого мужлана. Наблюдая за тем, как он ест, как высокомерно отчитывает официанта, я мысленно пытался вылепить ему другое лицо, которое высвободило бы лучшую часть его естества, сейчас томящуюся в недрах подсознания.
Выйдя из ресторана, я решил позвонить дядюшке Антонену, чтобы найти утешение в звуках дружеского голоса.
- Алло, - отозвался дядя, - это ты, Рауль?
- Да, но вы забыли о моей просьбе. Повторяю вам, меня зовут Ролан Сорель.
- Да-да, Лоран Морель. Я не забыл, просто подумал, что по телефону это не имеет значения. Мальчик мой, я рад, что могу с тобой поговорить. У меня есть для тебя замечательная новость. Сегодня утром я звонил твоей жене.
- Я знаю. Она мне говорила.
- Она тебе говорила?!
- Я позвонил ей как бы из Бухареста.
- Вот это да, - пробормотал дядя, - потрясающая идея. Я бы до такого ни за что не додумался.
- Идея-то, может, и неплоха, да что толку? Послушайте, дядя, мне нужно задать вам важный вопрос. Подумайте, прежде чем ответить. Так вот, какое впечатление произвело на вас мое новое лицо?
- Великолепное, - не раздумывая, произнес дядя. - Ты выглядишь очень симпатичным малым, но в твоей физиономии есть еще что-то такое, чему мне трудно подобрать название. Впрочем, вот: со своим теперешним лицом и при том, что я знаю тебя как облупленного, ты напоминаешь мне мою машину нынешней весной, когда я поставил на нее шестицилиндровый двигатель. Не знаю, припоминаешь ли ты: шикарная, каких поискать, но хрупкая и легкая. Никому бы и в голову не пришло, что под капотом у нее скрывается такой мощный мотор. Правда, в один прекрасный день все разлетелось на куски. Не помню, рассказывал ли я тебе. На Орлеанском шоссе...
- Да-да, вы рассказывали. Я понял ваше сравнение. Ну а что еще вы можете сказать?
- Да все, пожалуй. Хотя нет. Чуть не забыл. Бесподобная идея. Дорогой мой Рауль, то есть Гонтран, я уверен, сейчас ты разинешь рот. Это осенило меня внезапно, сегодня в шесть утра. Я думал о тебе и пришел к выводу, что самое удивительное в твоей истории - это то, как мгновенно ты изменился. Вот что покажется Рене невероятным. Зато если бы превращение совершилось постепенно, хотя бы за те три-четыре недели, пока ты будешь в Бухаресте, это было бы более приемлемо.
Несколько секунд логика дядюшки Антонена казалась мне достаточно убедительной, но потом я пожал плечами. Чудо нельзя отмерять. Это противоречит его сути. Если бы метаморфоза оказалась не полной, а затронула, к примеру, лишь верхнюю часть лица, она не перестала бы быть чудом, и точно так же безразлично, осуществится она за месяц или за минуту.
- Так что я позвонил Рене, - продолжал дядя, - и постарался подготовить ее к мысли, что из поездки ты вернешься преображенным. Сам понимаешь, что на первый раз я действовал очень осторожно.
- Могу себе представить. А вы не опасаетесь, что Рене удивится вдруг прорезавшемуся у вас дару прорицателя?
