Разумеется, баронесса поведала о новых горестях своему духовнику. И снова аббат Дусе призвал ее к смирению. Он напомнил о возрасте барона. Тот вступил в период, когда страсти тем сильнее обуревают человека, чем меньше времени им осталось бушевать. Нынешний огонь вспыхнул ярче прежних, наверное, именно потому, что он станет последним. Тот факт, что неверный супруг впервые перешел границы приличий, говорит сам за себя: нечистый посягает на его душу в последний раз. Очень скоро настанет пора покоя и безмятежной благодати преклонных лет.
- Закройте глаза, - твердил аббат, как заклинание. - Закройте глаза. Когда вы их откроете, то увидите, что гроза миновала!
Закрыть глаза? Этот совет возмущал разум баронессы и оскорблял ее гордость; она видела в нем попустительство и унижение одновременно. А как вынести лицемерное сочувствие, которое сгущалось вокруг нее, стоило ей появиться среди алансонских буржуа? Она подумывала о том, чтобы уехать. У нее была старая вилла на море, в Донвиле. Почему бы не провести там лето, оставив алансонский дом под присмотром Эжени? Но принять такое решение для нее тоже означало бы отступить, сдать позиции, признать свое поражение. Нет, она останется здесь, она не станет слушать увещеваний аббата и будет держать глаза открытыми, чтобы видеть правду, пусть даже самую горькую.
* * *
Закрыть глаза. Разумом баронесса де Сен-Фюрси отвергала этот слишком легкий выход, однако можно было подумать, будто что-то в ней услышало совет и последовало ему незамедлительно. Что-то первозданное, что было глубже разума. Так или иначе, однажды вечером барон, вернувшись домой в самом радужном настроении, увидел, как жена прикладывает к глазам марлю, смоченную какими-то каплями. Он удивился, участливо поинтересовался, в чем дело.
- Ничего страшного, - ответила баронесса. - Наверно, аллергия - пыльца весной так и носится в воздухе.
Не желая того, она затронула тему, которая пробуждала в бароне лирика.
- О да, - воскликнул он, - весна! Пыльца! У некоторых пыльца вызывает астму. У вас вот от нее болят глаза. А кое на кого она оказывает совсем иное действие!
Но он осекся и помрачнел, когда жена обернула к нему искаженное, залитое слезами лицо, с которого смотрели мертвые глаза.
Два дня спустя нос баронессы оседлали дымчатые очки, сразу сделавшие ее старой, несчастной и жалкой. Затем она взяла привычку закрывать все ставни в доме, вынуждая домочадцев жить вместе с нею в угрюмых потемках.
- Это все глаза, - объясняла она. - Я переношу только приглушенный свет, да и то на несколько минут в день.
И баронесса сменила дымчатые очки на черные. Казалось, она была одержима каким-то тихим и упорным демоном, который ненавидел свет и медленно, но верно отторгал ее от жизни.
Барон поначалу был только рад затворничеству жены. Мариетта могла теперь появляться в городе, не опасаясь встречи с бывшей хозяйкой. Конечно, был известный риск, что в один прекрасный день она столкнется нос к носу со своей теткой. Но в этом случае объяснение могло остаться в кругу семьи, и весть не обязательно дошла бы до баронессы. Еще никогда в жизни Тетеревок не чувствовал себя таким счастливым. Мариетта была не только самой восхитительной любовницей из всех, что он когда-либо встречал. Она стала для него еще и ребенком, которого ему не было дано. Он заказал ей бриджи для верховой езды, предвкушая, как изумительно они будут облегать ее крепенькие, крутые ягодицы. Он мечтал об отдыхе в Ницце или Венеции, об охотничьем костюме и маленьком карабинчике к открытию сезона. Он даже начал учить ее английскому языку. Но в самый большой восторг приводил барона хор льстивых шепотков и намеков, окружавший его облаком ладана на обедах в офицерском клубе, в манеже, в оружейном зале. Его счастье становилось вдесятеро полнее, оттого что обрастало слухами.
Все это помогало ему выносить мрачную и тягостную атмосферу, которую баронесса, при самой деятельной помощи Эжени, поддерживала в доме. Казалось бы, дело шло к неминуемому разрыву. Однако произошло обратное.
В тот день стояла чудесная погода, и барон возвращался домой весьма игриво настроенный. Окна на первом этаже были открыты, но ставни притворены - так распорядилась баронесса. Подходя к дому, барон прервал свое веселое пение и украдкой бросил лукавый взгляд в щель между ставнями на окне малой гостиной. Баронесса сидела за своим столиком для рукоделия с книгой в руках. Вероятно, заслышав какой-то шорох, она захлопнула книгу, спрятала ее в рабочую корзинку, встала и вышла.
И вот барон тихонько смеется: надо же, он застиг жену за чтением чего-то постыдного. "Так-так, - подумалось ему. - Она дозрела. И то сказать, пора!" На цыпочках крадется он в малую гостиную, подходит к столику, извлекает из корзинки книгу и - все еще посмеиваясь - идет к окну, чтобы посмотреть ее.
Улыбка застывает на его лице. Он ничего не понимает. Вместо слов выпуклые точечки, расположенные геометрическими прямоугольниками. Он все еще не может понять, но в нем уже шевельнулось подозрение. Он бросается в коридор, зовет жену. Наконец он находит ее в спальне. Высокий темный силуэт вырисовывается на белой стене под распятием.
- А, вы здесь, наконец-то! Что это такое?
И он вкладывает книгу ей в руки. Баронесса садится, раскрывает книгу, прячет за ней лицо, будто собираясь заплакать.
- Я так хотела, чтобы вы не узнали правду! Или узнали бы как можно позже.
- Какую правду? Что это за книга, зачем она вам?
- Я учусь читать. Алфавит Брайля. Для слепых.
- Для слепых? Но вы же не слепы!
- Пока еще не совсем. Левый глаз еще видит на две десятых, а правый на одну. Не пройдет и месяца, как все будет кончено. Непроглядная ночь. Мой врач сказал однозначно. Так что, сами понимаете, мне надо поскорее выучить шрифт Брайля! Это все-таки легче, когда еще немного видишь.
Барон потрясен. Все в нем протестует против подобного положения вещей: его доброта, прямодушие, чувство чести и страх перед суждением, которое не преминут вынести в клубе, в манеже, в оружейном зале.
- Но это безумие, этого не может быть, - запинаясь, бормочет он. - А я-то ничего не понимал! Очки, капли, вы сидите взаперти в этой темноте. Какой же я идиот! Бесчувственный эгоист! И все это время... Нет, ей-богу, я просто не хотел ничего понимать! Ох, как же я себя ненавижу за такие вещи!
- Да нет же, нет, Гийом, я сама все скрывала. Что делать, я стыжусь этой ужасной напасти, которая сделает из меня обузу для всех.
- Вы слепы! Не могу поверить. Но что сказал врач?
- Сначала я поговорила с нашим старым другом, доктором Жираром. Потом показалась двум специалистам. Конечно, они всячески старались обнадежить меня. Но я - полноте, я поняла правду! Все слова утешения разбиваются об эту горькую правду: мое зрение слабеет день ото дня, и я уже почти ничего не вижу.
Барон не из тех, кто склоняется под ударами судьбы. Не в его характере смириться, опустить руки. Он гордо распрямляется, собираясь с силами. Тетеревок снова берет в нем верх.
- Ну, вот что, Огюстина, - решительно заявляет он. - Теперь мы будем бороться вместе. Довольно. Я больше не оставлю вас. Я возьму вас за руку, вот так, и мы с вами пойдем потихоньку вместе, пойдем к исцелению, к свету.
Он обнимает ее, нежно укачивает.
- Моя Титина, мы будем любить друг друга, как прежде, ты и я, мы снова будем счастливы. Помнишь, когда мы были молодыми, я пел, чтобы подразнить тебя, на мотив "Моей цыпочки": "Титина, Титина, ах, моя Титина!"
Баронесса слабеет в объятиях мужа. Она прижимается к нему, улыбаясь сквозь слезы.
- Гийом, вы никогда не станете серьезным! - ласково журит она его.
Да, невозможно обманывать незрячего человека. Пользоваться слепотой супруги подло. На другой же день барон принялся разрушать свое счастье с таким же пылом, с каким прежде строил его. Он увиделся с Мариеттой только раз, чтобы проститься. Обещал, что будет по-прежнему платить за ее квартирку. Что поддержит ее до тех пор, пока она не найдет какую-нибудь работу - ему и в голову не пришло, что вместо работы девушка может найти нового покровителя. Она горько плакала. Ему удалось не пролить ни слезинки, но сердце его разрывалось, когда он навсегда покинул гнездышко, свитое для его последней весны.
В следующие несколько недель барон выказывал трогательную и самоотверженную преданность жене-инвалиду. За столом он нарезал мясо на ее тарелке. Читал ей вслух. На прогулках медленно вел ее под руку, помогая обходить препятствия и называя всех, кого они встречали по пути и кто с ними здоровался. Весь Алансон был уже в курсе.
Для баронессы наступила пора безоблачного счастья. Она не сидела больше целыми днями затворясь в потемках. Все чаще снимала черные очки. Ей даже случалось ловить себя на том, что она листает газету или открывает книгу. Могло и вправду показаться, что она потихоньку поднимается вверх по склону, с которого столкнуло ее горе.
