-- Садись в повозку, -- сказала бабушка.
Женщина влезла; опять, как у дороги, опустилась на корточки, держа младенца и не глядя никуда -- лишь покачиваясь от толчков и тряски. Солнце подымалось в небе; дорога пошла под изволок, в низину, к ручью.
-- Я здесь сойду, -- сказала женщина. Бабушка, остановила лошадей; женщина слезла. Кругом была густая кипарисовая и стираксовая поросль и густой кустарник, еще полный ночной тени.
-- Домой иди, молодка, -- сказала бабушка.
Та стоит молча.
-- Подай мне корзину, -- сказала бабушка. Я подал, она раскрыла, дала негритянке ломоть хлеба с мясом.
Мы поехали через мосток, в гору. Я оглянулся -- женщина все еще стоит с младенцем, держит хлеб и мясо, что дала ей бабушка. На нас не смотрит.
-- Там и другие, в той низине? -- спросила Ринго бабушка.
-- Да, мэм, -- ответил Ринго. -- Нашла она их. А ночью будущей, считай, обратно потеряет.
Поехали дальше; выехали на гору. Когда я оглянулся сверху, дорога уже опустела. Было утро шестого дня.
2
К исходу дня дорога снова пошла вниз; повозка повернула в предвечерних длинных тенях, в медленной своей пыли, и я увидел кладбище на взгорке, узкий мраморный обелиск на могиле дяди Деннисона; где-то в можжевеловых деревьях ворковала горлица. Ринго опять спал, прикрыв лицо шляпой, но проснулся тотчас, стоило лишь мне сказать: "Вот и Хокхерст", -- хотя говорил я негромко и не обращаясь к нему.
-- Хокхерст? -- сказал он, приподнявшись. -- А где железная дорога? -продолжал он, встав уже на коленки и взглядом ища ее, столь необходимую, чтобы поравняться со мной, и знакомую лишь понаслышке, так что надо еще прежде распознать эту дорогу. -- Где ж она? Где?
-- Отсюда не видно. Обожди, -- сказал я.
-- Я всю жизнь уже, кажется, жду ее, -- сказал Ринго. -- Сейчас ты еще мне скажешь, что янки и дорогу тоже увели.
Солнце садилось. И я увидел вдруг, что снизившийся его диск сияет там, где должен быть дом, а дома нету. И помню, я не удивился; только огорчился за Ринго, поскольку -- четырнадцатилетний -- решил тут же, что раз дома нет, то и железная дорога отнята: ведь она ценнее дома. Мы не остановились; лишь посмотрели тихо на то же пепелище, что у нас, на те же четыре тощие трубы, чернеющие копотью на солнце. Подъехали к воротам -- кузен Денни уже бежит к нам аллеей. Ему десять лет; он подбежал к повозке, заранее кругля глаза и рот для криков.
-- Денни, -- сказала бабушка, -- узнаешь нас?
-- Да, мэм, -- ответил кузен Денни. И заорал мне: -- Бежим, поглядишь...
-- Где мама твоя? -- спросила бабушка.
-- У Джингуса в хибаре, -- сказал Денни, не отводя от меня глаз. -- Они дом сожгли! -- заорал он. -- Бежим, поглядишь, что они сделали с железной дорогой!
Мы побежали все втроем. Бабушка крикнула нам вслед, и я, вернувшись, положил зонтик в повозку, сказал: "Да, мэм!" -- и припустил за Денни и за Ринго по дороге, мы взбежали вместе на бугор, и оттуда стало уже видно. Когда мы с бабушкой гостили здесь, железную дорогу мне показывал именно кузен Денни, а он был еще мал совсем, и Джингусу пришлось нести его. Я в жизни не видал ничего прямей, чем эта железная дорога, -- она шла ровно, тихо, чисто длинным-длинным просветом, просеченным через лес и грунт, и была вся полна солнцем, как река водой, -- только прямей любой реки, и с обровненными, стройными, гладкими шпалами, и солнце блестело на рельсах, как на двух паутинных нитях, протянутых вдаль за предел видимости. Она была опрятная и чистая, как двор за хибарой Лувинии, когда та подметет его утром в субботу, и эти две нити-струнки (слишком хрупкие, казалось, не способные нести на себе груз) бежали прямо, быстро и легко, словно бы разгоняясь для прыжка куда-то за край света.
Джингус знал, когда проходит поезд; он привел меня за руку, а кузена Денни принес на плече, мы постояли между рельсами, Джингус указал нам, откуда придет поезд, а затем показал, где вбил в землю колышек, -- и как доползет до него тень от сухой сосны, так и гудок загудит. Отойдя туда, мы следили за тенью и вот услыхали гудок; прогудев, зашумело все громче и громче, а Джингус подошел близко к рельсам, снял шляпу с головы и вытянул руку со шляпой, повернув к нам лицо и крича: "Глядите! Глядите теперь!" -- и без звука шевеля губами, когда голос заглушило поездом. И поезд прогрохотал мимо. Просека заполнилась вся дымом, шумом, искрами, взблесками пляшущей меди -- и снова опустела, и лишь старая Джингусова шляпа катилась вдоль пустой колеи вслед за составом, подпрыгивая, как живая.
Теперь же я увидел что-то, издали похожее на черные соломины, собранные частыми кучками, и, сбежав на просеку, мы увидели, что это шпалы вынуты из колеи, сложены в кучи и сожжены. А кузен Денни опять закричал:
-- Бежим глядеть, что они сделали с рельсами!
Янки отнесли их в лес; должно быть, человек четверо-пятеро брали там каждый рельс и гнули вокруг дерева, как зеленый кукурузный стебель вяжут на тележный стоячок. И тут Ринго тоже заорал:
-- Это чего? Это чего такое?
-- По этим рейкам идет поезд, -- орет Денни в ответ.
-- Идет то есть сюда и вертится кругом деревьев, как белка? -- не понимает Ринго.
Но тут мы услыхали конский топот и, обернувшись, успели увидеть, как из леса выскакал Боболинк и махнул через дорогу снова в лес, точно птица, -а в седле, мужской посадкой, кузина Друзилла{23} -- прямая, легкая, как ивовая ветка на ветру. Она слывет лучшей наездницей в крае.
-- Это Дру! -- заорал кузен Денни. -- Бежим домой!
Она ездила к реке -- глядеть на негров! Бежим!
И понесся, а за ним Ринго. Я еще торчащих труб не миновал, а они уже у конюшни. Я вбежал туда -- кузина Друзилла расседлала Боболинка и обтирает его мешковиной. А кузен Денни опять орет:
-- Ну и чего ты видела? Что они там делают?
-- Дома расскажу, -- ответила Друзилла. И тут увидела меня. Ростом она невысока; это осанка и походка делают ее выше. На ней мужские брюки. Лучше ее нет наездницы в крае. Когда мы гостили здесь в то предвоенное Рождество, Гэвин Брекбридж только что подарил Друзилле Боболинка, и на Гэвина с Друзиллой любо было смотреть; Джингус говорил, что другой такой пары не найти ни в Алабаме, ни в Миссисипи; да мы и без Джингуса знали. Но они так и не поженились -- Гэвин был убит в сражении при Шайло{24}.
Она подошла, положила руку на плечо мне.
-- Здравствуй, -- сказала. -- Здравствуй, юный Джон Сарторис. -- Поглядела на Ринго. -- А это Ринго? -- спросила.
-- Так меня вроде кличут люди, -- сказал Ринго. -- А что с железной дорогой сталось?
-- Здравствуй, как поживаешь? -- сказала Друзилла.
-- Скрипим помаленьку, -- сказал Ринго. -- Так что с дорогой сталось?
-- Расскажу и об этом, -- сказала Друзилла.
-- Давай дочищу Боболинка, -- сказал я.
-- Дочистишь? А ты постоишь, Боб? -- спросила она, приблизив лицо к голове Боболинка. -- Дашься кузену Баярду обтереть? Ну, увидимся в комнате. -- И ушла.
-- Вам, я думаю, крепко пришлось прятать этого коня, когда здесь янки были, -- сказал Ринго.
-- Коня? -- сказал кузен Денни, не переходя еще на крик. -- К коню Друзиллиному никакой янки больше не полезет. Когда они пришли дом жечь, Дру схватила пистолет и как была, в воскресном платье, кинулась сюда, в конюшню, а они за ней. Вбежала, вскочила на Боболинка незаседланного, и даже узду не успела надеть, а янки загородил выход и кричит: "Стой!" -- а Дру ему: "Прочь с дороги -- затопчу", -- а тот: "Стой! Стой!" -- и тоже пистолет выхватил, -- кузен Денни перешел уже на крик, -- а Дру нагнулась к уху Боболинка: "Стопчи его, Боб!" -- и янки еле отшарахнулся. Но и весь двор был полон янки, и Дру остановила Боболинка, спрыгнула в своем воскресном платье, пистолет вложила дулом Боболинку в ухо и говорит: "Всех вас тут перестрелять у меня пуль не хватит, да и не помогло бы все равно; но для коня достанет одной пули. Стрелять, значит?" И они сожгли дом и ушли! -Денни орал уже вовсю, а Ринго таращился на него восхищенно. -- Бежим! -горланил кузен Денни. -- Бежим про негров слушать на реке!
-- Про негров я и так наслушался за свою жизнь, -- сказал Ринго. -- Мне про железную дорогу надо вот.
Мы вошли в хибару -- Друзилла уже начала для бабушки рассказ, но не про железную дорогу. Волосы у Друзиллы обрезаны коротко; вот так они бывают у отца обкорнаны -- он бабушке рассказывал, как в отряде подстригают волосы друг другу клинком штыка. Лицо у Друзиллы покрыто загаром, руки жесткие, в царапинах, как у рабочего человека. Она говорила, обращаясь к бабушке:
-- Дом еще догорал, а они уже начали проходить вон там по дороге. Их не счесть было; шли мужчины, женщины, малышей неся, таща стариков и старух, которым дома бы лежать и смерти ждать. Идут и поют на ходу, а по сторонам и не глядят. Два дня стояла над дорогой пыль -- они и всю ту ночь шли, а мы не спали, слушали, как идут; а утром там и сям вдоль всей дороги обессилевшие старые лежали и сидели и ползком ползли, призывая молодых и сильных помочь, но те шли не останавливаясь, даже не оглядываясь -- и, по-моему, не видя и не слыша. "На Иордан идем, -- был их ответ мне. -- Через реку Иордан переходить".
