Сборник - Отец Арсений

«Я действительно Максимилиан Александрович, фамилия Волошин, по «профессии» – поэт, художник-акварелист, не совсем удачный философ-мыслитель, вечный искатель истины, ходатай по чужим делам, выдумщик и человек с не очень удачной (сумбурной) личной жизнью; по своей природе – поэт, художник и мечтатель, любитель красоты, в том числе и женской, и ощущаю свою греховность перед Богом. Живу в Крыму, в Коктебеле, приехал в Москву по делам и для того, чтобы зайти в Ваш храм и переговорить с Вами.

Мне это посоветовал Сергей Николаевич Дурылин, человек верующий и мой добрый знакомый. Я, отец Арсений, все время ищу Бога, ощущаю Его близость и даже неоправданную ко мне Его милость и снисхождение, но я – большой грешник».

Говорил внешне спокойно, но я чувствовал его внутреннюю напряженность. Я читал ранее многие его стихи, любил их внутренний смысл, знал о его необычайной доброте и о спасении им многих людей от расстрела и заключения. Рассказывали, что он склонен к эпатированию (самовыставлению перед окружающими), но сейчас передо мной сидел усталый, взволнованный и чем-то огорченный человек.

Сергей Николаевич Дурылин был искусствовед, мы были дружески знакомы, хорошо относились друг к другу. Я знал, что он верующий человек, и раза два встречал его в Оптиной пустыни, когда находился там на послушании у старцев. В 1920 г. он принял сан иерея и служил в храме святителя Николая в Кленниках на Маросейке, в общине о. Алексея Мечева, потом о. Сергия Мечева, был арестован, сослан в Сибирь и по возвращении из ссылки (или во время нее) женился на сестре общины – Ирине, поехавшей ухаживать за ним. После этого в церкви он уже не служил, а занимался только литературно-искусствоведческой деятельностью и, возможно, даже снял сан; но я предполагаю, что сана он не снимал, брак был фиктивный, дабы избежать повторного ареста. С. Н. Дурылин был слишком хорошим человеком, чтобы уйти от Бога и веры, однако, его поступок имел негативное влияние и был осужден духовенством, служившим в Москве, я все эти разговоры тогда слышал.

Вот он-то и рекомендовал Волошину встретиться со мной. Мы пошли на мою квартиру, где Анна Андреевна, хлопотливая старушка, моя хозяйка по дому, начала нас кормить чем-то средним между завтраком и обедом. С Максимилианом Александровичем проговорили почти до самой вечерни, и это была исповедь, рассказ о своей жизни, в которой он жил, и о его окружении. Конечно, содержание исповеди рассказывать не буду, но многое мне тогда было непонятно, только восемнадцатилетнее пребывание в «лагере смерти» научило меня, по соизволению Господа, понимать человеческую душу.

Многое было как у каждого человека, но поражала необыкновенная чистота его души, словно это была душа ребенка. Временами, слушая мои слова, он восклицал: «Конечно, так, верно, я так и думал». Выслушав исповедь, я спросил: «Максимилиан Александрович, Вы исповедовались, бремя греха снято, скажите, будете стараться не совершать вновь тех ошибок, в которых приносили покаяние?» – и он честно, как-то совсем по-детски, ответил: «Отец Арсений! Конечно, буду бороться сам с собой, но боюсь, что по своей природе слишком приземлен, и где-то и когда-то, в сложившихся ситуациях споткнусь, не совладаю с собой».

Смотря на Максимилиана Александровича, я понял всю чистоту его души и искренность ответа, отпустил его грехи и причастил.

С 1924 г. до самого моего первого ареста в 1927 г. Максимилиан Волошин приходил ко мне, когда приезжал в Москву, и наши отношения перешли в дружбу. Он очень любил свою мать Елену Оттобальдовну, называя ее Пра (от слова «праматерь»), но мне думалось, что о своих исповедях ей не рассказывал, потому что это лежало в его «запредельном я».

При наших долгих беседах он читал свои стихи, до глубины души поражавшие меня; помнится, одно из них называлось «Северовосток»:

Стихотворение большое, все приводить не буду. Волошина не печатали, потому что в его стихах жила правда о большевистском терроре и о гнете, которому подвергалась человеческая душа. Не знаю, напечатают ли когда-нибудь то, что он написал втайне[19].

В 1931 г., когда я был в ссылке на севере, приехали Кира с Юрой и привезли мне несколько стихотворений Максимилиана Александровича, специально присланных им мне и написанных его рукой, одно из стихотворений, называемое «Владимирская Богоматерь», сейчас по памяти прочту. К присланным стихотворениям Волошин приложил записку, в которой писал, что «Владимирскую Богоматерь» посылает своим первым двум читателям, мне и своему знакомому художнику-реставратору Александру Ивановичу Анисимову, который принимал участие в реставрации этой великой русской святыни. А. И. Анисимова я хорошо знал. По-человечески был глубоко душевно тронут письмом Волошина и поистине замечательным стихотворением как в духовном, так и в историческом смысле. Конечно, при советской власти оно никогда не печаталось, и никто из вас, кроме Киры и Юрия, его не слышал. Одновременно он прислал несколько отрывков из поэмы «Серафим Саровский», написав, что ее еще не закончил. Сейчас почти все забылось, в памяти осталось несколько строк:

Полностью поэму я не читал и думаю, что уже не прочту, все наследие Волошина было изъято и находится в архивах.

Прежде чем по памяти прочесть вам стихотворение «Владимирская Богоматерь», скажу, что такое произведение мог написать человек, глубоко чувствующий Бога, Пресвятую Богородицу и имеющий в себе веру, даже если своим гениальным поэтическим восприятием что-то осмысливал и воспринимал не так, как все. За написанное стихотворение Максимилиану Волошину многое можно простить, оно входит в душу православного человека великой любовью ко Пресвятой Богородице. Оно радостно, и мы воочию видим историю Родины и то великое Божественное заступничество России, о котором русский народ восклицал: «Матерь Божия, спаси Землю Русскую».

Любил я стихотворение, называемое «Дом поэта» характеризующее его гостеприимство и любовь к человеку и природе, оно печаталось, найдите и прочтите. Начинается оно словами:

Волошин нес людям добро, многих принимал в своем доме и сам постоянно находился на грани ареста, лагеря, расстрела. Конечно, поэзия Волошина противоречива, но осудить его за это нельзя. Он был большой поэт, сын своего века и окружения, но был верующим и православным».

В то время когда Илья Сергеевич рассказывал о поэтах «серебряного века», а о. Арсений о Максимилиане Волошине, в столовой собралось десять человек, двух женщин я видел впервые. Обе были, вероятно, одних лет, 55–60, одна из них была молчалива, другая, порывистая и подвижная, все время что-то порывалась сказать. Молчаливую женщину, имя которой я узнал, – звали Елизаветой Александровной, вторую Людмилой Александровной. Во время наступившей паузы Елизавета Александровна, обратившись к о. Арсению, сказала: «Батюшка! Я много слышала от своих друзей, сестер нашей общины, о Максимилиане Волошине, а у мужа он – один из любимых поэтов.

Одна из наших друзей, Зоя Дмитриевна Прянишникова (дочь академика), болела с детства костным туберкулезом правого бедра, и в 1918 г. родители направили ее в Крым для лечения со своей знакомой. Но началась гражданская война, длившаяся почти три года, и они остались в Крыму, разобщенные от Москвы войной, без средств к существованию, защиты, помощи и умирали от голода.