Но мама посмотрела на него, и он умолк.
- Я не обязан знать, были они тут или не были, - возразил кассир с раздражением. - С меня довольно того, что я видел шпиона, который шел туда, где рассчитывал застать войска.
Брат беспокойно заворочался в постели, но слушал молча.
- Что я пережил там, в овраге, за эту ночь, трудно описать, - говорил кассир. - Достаточно вам сказать, что за каждым кустом мне чудились по меньшей мере два покойника.
- Это - нервы, - бросил Владек, кусая губы.
- И это еще ничего! Видения явились, исчезли - и дело с концом. А вот на рассвете случилось кое-что похуже: меня окружило десятка два вооруженных людей... "Кто вы?" - спрашиваю я у них. А один мне отвечает: "Сам видишь, кто мы. А вот ты кто такой и что тут делаешь?" Разумеется, я ответил, что скрываюсь здесь, и показал свое удостоверение... Какое счастье, что я его вчера не проглотил! - добавил он, посмотрев на маму.
- Да, тогда мы потеряли бы помощника заместителя начальника прихода, буркнул пан Добжанский, зажмурив один глаз и сделав довольно непочтительную гримасу.
Кассир, вместе с креслом, повернулся к нему спиной.
- Я показал свое удостоверение, - повторил он, - и мы стали беседовать.
"Да, мы разбиты наголову, - сказал один из этих вооруженных людей. Все пропало".
"Как же могло быть иначе, - ответил я ему, - если здесь у самого города засел их шпион".
И я рассказал им то, что видел и слышал. Они, конечно, пришли в бешенство.
Владек в волнении сел на постели. А учитель встал и слушал с широко открытыми глазами.
- Ну, и что же было дальше? - спросил Владек.
- Что могло быть? Повесили его, - со смехом ответил кассир.
- Что-о? - крикнул учитель.
- Повесили, говорю, старого шпиона.
- Иисусе! Мария! - простонала мама и, схватившись за голову, выбежала из гостиной.
- Слушайте, вы! - закричал мой брат. - Да ведь этот старик ни в чем не повинен.
Кассир побледнел.
- Неужели я ошибся? - пробормотал он. - Но почему же он им этого не сказал? Почему так упорно молчал? И почему пан Добжанский, который его, видимо, знал, никогда за него не вступался?
Учитель захрипел, как будто ему всадили нож в сердце, и глаза его сверкнули недобрым огнем. Он подскочил к кассиру и поднял было руку для удара, но сдержался и только схватил его за шиворот.
- Подлец! - произнес он, грозно глядя ему в лицо. - Подлец! К барьеру, или я... я тебя ногами затопчу!
- Ладно! - заносчиво отрезал кассир, изо всех сил вырываясь. - Ладно! За такое оскорбление я буду с вами драться на дуэли.
- Здесь же... в роще будем драться! - проворчал учитель и бросился к Владеку.
- Владек, вставай! Соберись на несколько минут с силами, идем с нами.
Он обернулся. Но кассира в комнате уже не было.
- Нет, от меня не удерешь! - крикнул учитель.
Он схватил трость и шляпу и вышел на улицу так стремительно, словно лет тридцать сбросил с плеч.
- Антек, где мама? Беги за мамой, сейчас же беги! - с тревогой сказал мне брат.
Мамы не было во дворе, мне сказали, что она ушла в сад. Но и в саду я ее не нашел и только, сбежав вниз с горки, увидел, что она идет лугом по направлению к оврагу. Я бросился ее догонять.
- Хорошо, что ты пришел, - сказала она мне, запыхавшись от усталости.
Она крепко ухватила меня за руку, и мы пошли вдвоем к опустевшей хате.
Шел дождь, туман стал еще гуще. В сумрачном свете я едва узнавал эти места - овраг, кусты, меж которыми не раз пробирался к одинокому жилью несчастного старика. Сердце мое сжалось, когда я вспомнил те солнечные дни, веселые стаи птиц и себя, подкрадывавшегося с саблей к этому домику...
Мы услышали журчанье знакомого мне ручья, и... внезапно оба замерли на месте: кто-то быстро шел с горки в нашу сторону. Посыпались вниз камешки, а затем мы увидели того парня, который работал у старика и когда-то в метель пришел за ним в наш дом.
На парне была только заплатанная рубаха да рваные штаны, - ни сапог, ни шапки. Он уже издали узнал нас и кричал:
- О, это вы, пани? Пани!
- Где твой хозяин? - спросила мама.
Парень указал рукой на полузасохшее дерево.
- Нет уже старого, - ответил он запинаясь. - Вздернули его...
И утер большими грязными руками покрасневшие от слез глаза.
- Видите, пани? - добавил он, указывая на обрывок веревки, висевший на суку.
Мать с ужасом отвела глаза и села на камень. Передохнув, она после долгого молчания спросила:
- Где же он?
- Лежит в хате. Я его снял тихонько и перенес. Все сделал, как полагается...
- Будет, помолчи! - перебила его мама и с трудом стала взбираться на холм.
Хата за то время, что я ее не видел вблизи, еще больше скособочилась, почти ушла в землю. Соломенная крыша сгнила, дверь висела на одной петле, стены были испещрены щелями.
Мама остановилась на пороге. Лицо ее выражало такую скорбь и волнение, что я был уверен - сейчас она убежит, не заглянув внутрь. Но она пересилила себя, и мы вошли.
В сенцах на глиняном полу поблескивала лужа темной воды. Парень толкнул дверь налево, и она с глухим скрипом распахнулась.
При слабом свете, проникавшем сюда через мелкие стекла окошек, я оглядел убогую комнатенку с полуразвалившейся печью. Лавка, стол, сбитый из замшелых досок, да чурбан - вот и все, что можно было увидеть здесь на первый взгляд.
Парень безмолвно указал рукой в угол. Там на полу лежало что-то длинное, серое.
Мама стала на колени и, прикрыв руками глаза, зашептала молитву.
Когда глаза мои привыкли к темноте в хате, я разглядел, что у стены лежит человек, прикрытый черной холстиной. Под ее жесткими складками можно было различить только голову, низко склоненную на грудь, и приподнятый локоть левой руки. Правая рука свесилась на пол, из-под холста виднелись бескровные пальцы с посиневшими ногтями.
- Царствие ему небесное, вечный покой... - шептала мать.
- "Вечный покой", - повторил я за ней.
Потом на коленях подполз к мертвецу и благоговейно поцеловал руку, которая спасла мне брата.
Теперь за городом не стоит больше одинокая хата. Но ручей журчит по-прежнему, на холмах летом благоухает вереск, а в оврагах звенит веселый птичий гомон.
Над родником стоит почерневший от времени крест. На нем еще можно прочитать только два слова: "Свет присносущий..." Остальное покрыл мох. Кое-где на кресте видны ржавые пятна такой своеобразной формы, что можно подумать, будто даже дерево, из которого вытесан этот крест, когда-то кровавыми слезами плакало над тем, кто лежит здесь.
ПРИМЕЧАНИЯ
ОШИБКА
Повесть впервые опубликована в польском журнале "Край" (№ 49-52 за 1884 г.). В 1888 году вышла в Петербурге отдельной книгой.
В повести отражены события, связанные с польским восстанием против царизма в 1863-1864 годах.
По условиям цензуры. Прус не мог писать о восстании открыто. "Наконец окончил, - пишет он Эразму Пильтцу, редактору журнала "Край" 1 ноября 1884 года, - и признаюсь, что мне было бы очень неприятно, если бы эта вещь по высшим соображениям не прошла. Несмотря на это, не соглашайтесь ни на какие пропуски: в произведении, так сконцентрированном, любой абзац органически входит в повествование". Но Прусу по настоянию цензуры пришлось кое-что изменить, убрать некоторые эпизоды.
"Вычеркивания меня сильно огорчили, - пишет он Э.Пильтцу 24 ноября 1884 года, - такая уж, видимо, моя доля".
Но польский читатель легко угадывал, что слово "война" (причем нигде не указано, кто с кем воюет) означает "восстание", что герои повести Леон, Владек уходят в ряды восставших, что войска, проходящие ночью через местечко и так взволновавшие его жителей, это не что иное, как царские военные отряды, посланные для усмирения повстанцев.
"Ошибка" - одно из лучших произведений Б.Пруса. Трагическая судьба восстания, заранее обреченного на поражение, иллюзорность надежд польских патриотов на помощь Франции в деле освобождения Польши, их веры в Бонапартов - все это писатель ярко изобразил в повести.
В "Ошибке" много автобиографических моментов. Образ матери очень напоминает тетку писателя Домицеллу Трембинскую (Ольшевскую). Как пишет Людвик Влодек, биограф и современник Пруса, это была живая, энергичная женщина, оказавшая на писателя большое влияние. В образе агитатора Леона много общего с братом Пруса Леоном Гловацким. Леон был на двенадцать лет старше Пруса. Еще будучи студентом филологического факультета Киевского университета, он находился под влиянием партии "красных", а позднее, работая учителем в Седльцах, Леон восстановил связь со своими киевскими товарищами и в ноябре 1861 года организовал "Городской комитет" "красных". (Подробнее о восстании 1863 года см. во вступительной статье к наст. изд.)
По свидетельству Л.Влодека, "Ошибка" возбудила горячие споры, была понята частью читателей как попытка опорочить парижскую эмиграцию после польского восстания 1830 - 1831 годов, опорочить восстание 1863 года. О такой реакции знал и сам писатель. 23 февраля 1885 года он пишет Э.Пильтцу: "Вы не сообщаете мне, сколько потеряли подписчиков из-за моей повести, ибо здесь несколько "уважаемых патриотов" признали меня изменником..."
