В тот день я была бесконечно далека от мысли о том, что три месяца спустя добрый губернатор поплатится жизнью за эту пресс-конференцию.
Салман Тасир даже задержался после того, как все журналисты разошлись, и стал успокаивать меня, говорить, чтобы я не падала духом, что он знает, как тяжело сидеть в тюрьме, ведь он тоже был в заключении в 1980-е, при диктатуре генерала Мухаммеда Зия-уль-Хака. Уже тогда губернатор сопротивлялся росту влияния фундаменталистов в Пакистане. Потом он стал бизнесменом, позже министром промышленности при президенте Мушаррафе, а в 2008 году его назначили губернатором Пенджаба.
В своей неуютной камере я куталась в изорванное одеяло, наблюдая за тем, как большая муха садится на остывший рис в моем котелке. Я была раздавлена, не могла проглотить ни крошки. Если они смогли убить такого важного человека, как же мне надеяться на освобождение? Есть ли у меня хоть малейший шанс? Я всего лишь скромная женщина, христианка, которую так легко прикончить. Наконец, измучившись от переживаний, я заснула.
На следующий день после убийства губернатора, проведя холодную ночь в беспокойных метаниях, я узнала от Калила о том, что Салмана Тасира убил его собственный телохранитель. Через несколько дней Ашик добавил, что убийца выкрикнул «Аллах Акбар» и изрешетил бедного Салмана Тасира автоматной очередью, а потом улыбался перед телевизионными камерами…
Правительство объявило трехдневный траур, и Калил злился на меня за это.
— Ты останешься без прогулки, потому что это все из-за тебя! — бесновался он. — Я должен был уйти со службы в полдень, но из-за этого траура у нас не хватает людей.
Я не отвечала, чтобы не злить его еще больше, и даже не поднимала на него глаза, но он продолжал:
— Берегись! Если ты заперта здесь, это еще не значит, что ты в безопасности…
Даже уставившись в пол, я чувствовала всю тяжесть его презрительного взгляда. Слова вертелись у меня на языке, сталкиваясь друг с другом, словно камни в речном потоке. Я хотела ответить ему, что это несправедливо, но смолчала. Оказавшись в тюрьме, я научилась становиться незаметной, сливаться с выцветшими стенами и грязью на полу камеры.
Вновь оставшись одна, я попыталась обдумать случившееся, но никак не могла собраться с мыслями. Все происходило так быстро и было так сложно… Мне казалось, что я живу не своей жизнью, и порой я спрашивала себя, не сон ли это. Мне хотелось не терять надежду. Господь со мной, а с ним и министр Шабаз Батти.
Но теперь, когда Салман Тасир был мертв, министр наверняка понял, что ему тоже грозит гибель, и теперь откажется мне помогать. Господи, что же со мной станет?
Через пять дней после убийства губернатора охранники Калил и Ифтикар ворвались в мою камеру. Было очень рано, я еще спала. Все тело ломило, но я постаралась взять себя в руки и села.
— Вставай, ты переезжаешь! Христианин ввел новые правила. Теперь ты будешь в отдельной камере, далеко от других. И с прогулками покончено! Ты больше носа не высунешь на улицу, и все это якобы для твоей безопасности. Но на твоем месте я бы поостерегся.
Я застыла в ужасе и только пробормотала тихо:
— Но почему?.. Что со мной будет?
— Ты точно ничего не понимаешь! Ты никому не нравишься здесь, все желают тебе только смерти. Видишь, убийца Салмана Тасира — его собственный телохранитель. Он убил его, а теперь стал героем всего Пакистана. Мы тут тоже вроде твоих телохранителей, если ты понимаешь, о чем я. Послушай, даже сам Реман Малик, министр внутренних дел, сказал что убил бы собственными руками того, кто совершит богохульство у него на глазах. Мнение твоего христианина мало что значит, так что начинай молиться! Если министр по делам религиозных меньшинств и добился твоей изоляции, это не значит, что ты теперь можешь спать спокойно.
Милостивый Иисус, помоги мне выдержать эти страдания, одиночество и боль. Ты знаешь, что я невиновна. Положи конец моим мучениям, защити меня и моих детей.
В этот день Ашик не должен был меня навещать, но с самого утра я была веселее, чем обычно. Накануне во время вечернего обхода Калил крикнул мне:
— Лучше веди себя тихо следующие три дня, пока тут будет Зенобия, а то я узнаю, и тебе придется несладко, когда я вернусь.
Калил никогда не оставлял меня в покое, он не упускал случая, чтобы запугать меня всеми возможными способами. И ему это не раз удавалось, но, видимо, со временем я стала гораздо сильнее духом, и его издевки теперь почти не задевали меня. Порой они даже были полезны. Я мысленно усмехнулась. Калил был бы вне себя, если бы узнал, что оказал мне услугу. И все же благодаря ему я узнала, что сегодня суббота, день смены караула. С тех пор как я попала в тюрьму, у меня редко возникала возможность передохнуть, в моей жизни почти не было места простым маленьким радостям. Поэтому я была счастлива хотя бы на три дня избавиться от мерзкого Калила. Большинство охранников, приставленных ко мне, проявляли равнодушие или даже заботу, как Зенобия, единственная женщина из всех шестерых. Калил же старался сделать мою жизнь еще ужаснее, будто мне было мало страданий.
Итак, в тот день на вахту должна была заступить Зенобия, чтобы присматривать потом за мной все выходные. В моей камере нет окон, я уже три месяца не видела солнца. После убийства губернатора меня перевели в карцер, и теперь я живу в полной изоляции в левом крыле здания тюрьмы. К счастью, Зенобия приносит мне утешение, освещая немного мою беспросветную жизнь.
С тех пор как меня изолировали, я не могла покидать камеру и никто не имел права заходить ко мне, чтобы убраться. Я должна была сама заботиться о себе. Но как? Мне не выдавали никаких чистящих средств. В этой крошечной, размером примерно три на два метра, камере рядом с кроватью располагалось то, что Калил со смехом называет «уборной». На самом деле это кусок водопроводной трубы, приделанный к стене, и дыра в полу. Эта дыра была не слишком глубокая, она никуда не вела, и мне нечем было прикрыть свои испражнения. Никто не может жить в таких условиях, даже я, простая деревенская женщина. Этот запах и вид были совершенно невыносимы. Каждый день я старалась найти в себе силы, чтобы удержаться, сохранить хотя бы немного человеческого достоинства. И в этом Зенобия очень помогала мне. Когда она заступала на вахту, то давала мне маленькую лопатку и полиэтиленовые пакеты, чтобы я убрала все нечистоты. Если бы не она, я бы жила в выгребной яме.
В женской тюрьме не выдают униформу. Я должна была носить собственные вещи и сама стирать их. Но в моей крошечной камере без окон и вентилятора высушить одежду не так уж просто. Единственное место, где можно ее развесить — это кровать, но посидеть я могла тоже только там, если не хотела испачкаться на грязном полу. Поэтому днем, хорошенько отжав тунику, я аккуратно раскладывала ее на кровати, оставляя немного места, чтобы присесть.
А ночью я спала прямо поверх, потому что повесить ее было некуда. Но так как в камере обычно холодно и влажно, большую часть времени я носила мокрый салвар камиз, который высыхал прямо на мне. Это очень неприятно, и прошлой зимой я постоянно мерзла. Но к началу марта потеплело, и стало получше.
Я стала словно прокаженной. По словам Калила, всех, кто оказывал мне помощь или поддержку, тоже начинали считать богохульниками. По настоянию министра Шабаза Батти в моей новой камере было установлено круглосуточное видеонаблюдение. Каждый день я молилась за этого человека, у которого хватило храбрости и великодушия навестить меня несколько месяцев назад; который, как и обещал, заботился о моей семье и о моей безопасности, даже здесь, в тюрьме.
Когда 7 января меня перевели в эту камеру, еще более тесную, чем предыдущая, я все время смотрела на маленькую коробочку, прикрепленную к потолку, не понимая, зачем она нужна. Помню, через несколько дней на вахту заступила Зенобия, и я задала ей вопрос.
— Это камера наблюдения, — ответила она тихонько. — Благодаря ей ты будешь в безопасности здесь.
Ее ответ не слишком мне помог.
— Не понимаю. Я часто смотрю на эту штуку, но она даже не движется. Как же она сможет защитить меня? Это не похоже на оружие.
— Это камера, которая снимает тебя все время, — с улыбкой снова принялась объяснять Зенобия. — Провод соединяет ее с маленьким телевизором в комнате для охранников, и мы видим на экране все, что происходит в твоей камере.
— Ты хочешь сказать, что за мной все время наблюдают, даже когда я моюсь или…
Я не закончила фразу, но Зенобия поняла меня.
— Да, теперь у тебя больше нет личного пространства. Но если кто-то захочет тебя убить, он не сможет этого сделать, потому что все это увидят и будут знать, кто он такой.
— Теперь я понимаю… Неприятно, что за мной постоянно следят, но если это нужно для того, чтобы сохранить мне жизнь, то я согласна.
