место для отдыха. О, каким умницей он сегодня был!
До наступления темноты все разрозненные детальки собрались в единое целое. Во второй половине дня пришел человек – весьма благовоспитанный, как старомодно выразилась мама, – и сколотил наши кровати, собрал обеденный стол и перенес книжные шкафы в папин кабинет, так что маме удалось найти для папы занятие. Она сказала, что он очень поможет, если расставит свои книги, хотя и понимала, что тот сядет и станет их читать. Главное, что папа оставался в кабинете и не слышал, как бедная мама не могла сдержать стонов при виде уродливой мебели, которой ей пришлось обставлять комнаты на нижнем этаже. Эта мебель казалась слишком убогой даже по нашим меркам. Один особенно кошмарный комплект стульев был обтянут красной испанской кожей, настолько потертой, что поверхность облупилась и остались голые розоватые проплешины. Мы переживали вместе с ней и удивились, когда она решила повесить три репродукции семейных портретов, некогда украшавших стены эдинбургской гостиной, над нашими кроватями. Мы и мечтать о таком не смели, но сожалели, что мама, вынужденная обустраивать новую гостиную плохой мебелью, решила обойтись и без этих картин. Однако она недовольно пояснила, что не хочет вешать их на виду, дабы никто не подумал, будто она пытается пустить пыль в глаза, выдавая жалкие репродукции за оригиналы.
Это казалось странным, ведь картины и в самом деле смотрелись замечательно, а тем, на кого они произведут сильное впечатление, мама, конечно, могла бы объяснить, чем они являются на самом деле. Репродукции были выполнены очень хорошо. Когда папин родственник, который приехал в Южную Африку незадолго до своей кончины и проникся симпатией к маме, оставил их ей, родители даже надеялись, что это оригиналы, но торговец искусством в Эдинбурге разрушил их чаяния. Окажись картины подлинниками, дороже других бы ценился портрет нашей прапрабабушки кисти Гейнсборо – типичная работа этого живописца, которая вызывала у нас недоумение. Прапрабабушка смотрела с холста с прищуром; над сжатыми губами как будто не хватало тонких усиков; головной убор с перьями создавал иллюзию, что на самой ее макушке растут два острых уха; а одета она была в бледно-бежевые и голубоватые тона, какие выбрала бы для своего наряда персидская кошка, превратись она в женщину. Почему в эпоху, далекую от фантазий, знатные господа разрешали модному портретисту изображать своих жен похожими на кошек? Не исключено, что нашу прародительницу он написал правдиво, ведь папа невероятно напоминал большого кота, но, право, не могли же по всей Англии и Шотландии одновременно жить столько дам с кошачьей наружностью, достаточно богатых, чтобы нанять Гейнсборо. Маму всегда это удивляло. Мы с Мэри сразу предложили повесить портрет над кроватью Корделии, поскольку знали, что в противном случае ей как старшей предоставят право первого выбора, что, на наш взгляд, ей только вредило.
Насчет того, какая картина должна висеть над кроватью Мэри, не было никаких сомнений. Сэр Томас Лоуренс изобразил старшую сестру моего дедушки Арабеллу в белом атласном платье с высокой талией, и своими гладкими черными волосами, овальным лицом, изогнутыми бровями, безмятежным ртом, длинной шеей и видом спокойной непринужденности она в точности походила на Мэри. Считалось, что она прожила печальную жизнь – и действительно, она рано осталась вдовой, у нее не было детей, за исключением единственной дочери, с которой ее развела одна из тех ссор, что так часто случались в семье нашего отца. Такие ссоры представляли собой не выяснение отношений, а просто безмолвные и окончательные разрывы. Казалось, их участники глядели друг на друга, ужасались увиденному и навсегда расходились в противоположных направлениях. Но в портрете ничто не указывало на грусть, не было ни намека на то, что когда-нибудь это лицо станет печальным, Арабелла просто походила на Мэри, которая никогда громко не смеялась и редко плакала. Таким образом, мне оставался написанный сэром Мартином Арчером Ши портрет нашей двоюродной бабушки, жены священнослужителя, о чем никто бы не догадался, глядя на ее костюм. Она была облачена в хитон, оставлявший открытым плечо, и держала античную золотую чашу, демонстрируя красивые кисти рук. По словам папы, эта женщина отличалась коварством. Она убедила своего недалекого мужа, который был намного старше ее, выступить с необоснованными притязаниями на титул угасшего баронского рода. Претензии горячо поддержал один из герцогов, и мои родители лишь качали головами, когда речь заходила о причинах этого. Но мы легко могли представить, как все произошло. Чаша в ее руках, браслет на плече и лента, стягивающая короткие золотистые локоны, были усыпаны огромными, напоминавшими засахаренные фрукты драгоценными камнями. Баронский титул, герцог – все это казалось ей чем-то вроде сокровищ в пещере Аладдина, принадлежавшими ей по праву, дарованному волшебной лампой или волшебным кольцом.
Во второй половине дня пришла новая служанка, высокая девушка по имени Кейт, ходившая враскачку, словно моряк в юбке; она распаковала кухонную утварь, так что чай мы пили в обычное время. Мы сказали, что не устали, и пошли доставать игрушки и книги из специального сундука и расставлять их по комнатам, а когда закончили, оказалось, что уже пора ужинать, но мы были так измотаны, что почти ничего не съели и с радостью легли спать. Я уже засыпала и не смогла открыть глаза, когда папа пришел поцеловать нас на ночь, и он ярким лучом проник сквозь темноту за моими веками в мой сон. Когда мы вместе погружались в небытие, я думала, что завтра надо встать пораньше и поупражняться, мы пропустили день, но я так устала, кажется, проснусь очень поздно… ибо в нашей семье любили поспать. Но, к моему удивлению, среди ночи меня разбудили звуки, к которым я привыкла в предыдущие несколько недель. В конюшне топали фермерские лошади: бух, затем, после паузы, снова бух – доносился прерывистый, беспорядочный стук их копыт.
Как они расшумелись нынче, подумала я. Может быть, мистер Уир выйдет и успокоит их. Потом я встрепенулась, вспомнив, что мы не на ферме, а в лондонском доме и что конюшня здесь пуста. Я не испугалась. Но все же чувствовала озноб, как если бы огромная дверь раскачивалась на петлях и порывы ветра от ее движения били мне в лицо. Я не испугалась, даже когда села в кровати, посмотрела на Мэри, которая спала, положив по-прежнему идеально причесанную голову на сгиб локтя, и Корделию, лежавшую лицом вниз между сжатых кулаков, и поняла, что это происходит наяву, что я нахожусь в месте, где нет лошадей, и прислушиваюсь к топоту их копыт, доносящемуся из конюшни. В тот момент я даже почувствовала, что мне не одиноко. Кто-то прошел за запертой дверью, и заскрипела лестница. Я услышала, как после недолгой возни со щеколдой в комнате подо мной открылось французское окно, поочередно звякнули чугунные ступени. Папа пошел в конюшню, чтобы защитить нас от любой угрозы, которая там затаилась.
Я снова упала на постель, зарылась в простыни и одеяла и, ликуя, сказала себе, что я в безопасности, можно засыпать. Потом мне захотелось увидеть папу, я сбросила с себя одеяло, подбежала к окну и раздвинула занавески. Но в саду оказался не он, а мама. Ее движения были медленными, как случалось всегда, когда она волновалась из-за денег, она шла по блестящей лужайке, выбеленной потоками лунного света, такого яркого, что фонарь в ее руке не испускал лучей, а казался ровным желтым огоньком посреди всеобъемлющего сияния. Деревья отбрасывали на землю чернильную кружевную тень и казались частью потустороннего пейзажа. Наш сад превратился в край огромного парка, что тянулся до низких лесистых холмов, припорошенных далеким лунным светом. Холмы громоздились один на другой, пока в вышине не оставалась лишь узкая полоска тускло-черного неба между ними и самой близкой звездой. Мне послышался рог охотников, проскакавших мимо, как в папиной утренней истории. Этот изменившийся мир нравился мне, но я не хотела, чтобы мама оставалась в нем одна.
Надев уличные туфли и старое пальто, которое когда-то принадлежало Корделии,
