Всех охватило беспокойство и страстное желание, чтобы журналистика восстановила свой былой престиж. Больше всего в этом нуждаются хозяева СМИ, самые заинтересованные лица, которых больнее всего ударяет ее дискредитация. Факультеты социальной коммуникации являются мишенью едкой критики, и не всегда без оснований. Возможно, корень их неудач в том, что они учат многим вещам, полезным для профессии, но не самой профессии. Возможно, они должны настоять на программе с гуманитарной направленностью, пусть менее амбициозной и не окончательной, чтобы гарантировать наличие культурного уровня, которого не имеют студенты бакалавриата. Они должны были бы обращать больше внимания на способности и призвание студентов и, быть может, выделить отдельные специальности для различных видов СМИ, ибо невозможно овладеть всеми ими в течение одной жизни. Магистратуры для беглецов из других профессий кажутся также очень подходящими для специализации журналистов в области новых технологий, ибо очень многое изменилось в стране с тех пор, как двести четыре года назад дон Мануэль дель Сокорро Родригес напечатал первый новостной листок.
Однако конечной целью должны стать не дипломы и удостоверения, а возвращение к первоначальному способу обучения, когда небольшие группы работали в практических мастерских, критически используя исторический опыт в рамках государственной службы. Сами средства массовой информации в своих же интересах должны были бы способствовать этому, как это пытаются сейчас сделать в Европе.
Это можно делать в редакционных кабинетах, или в своих мастерских, или по специально созданным сценариям, подобно авиатренажерам, где воспроизводятся все инциденты, которые могут произойти во время полета, чтобы студенты учились обходить препятствия до того, как столкнутся с ними в реальной жизни. Ведь журналистика — это неутолимая страсть, которую можно принять и сделать гуманной лишь в ожесточенном столкновении с реальностью. Тот, кто никогда не страдал от этой страсти, не может представить себе рабство, в которое она ввергает из-за жизненных перипетий. Тот, кто не пережил ее, не может даже вообразить это необыкновенное предощущение эксклюзива, вожделения быть первым, подобно предчувствию оргазма, и сокрушительного отчаяния в случае провала. Тот, кто не родился для этого и не готов за это умереть, не может оставаться в этой профессии, столь необъяснимой и всепоглощающей, где труд заканчивается после каждой новости, словно навсегда, и не дает ни минуты покоя, пока ты с новым пылом не примешься за дело буквально через минуту.
Бутылку — в море, для бога слов
Сакатекас, Мексика, 7 апреля 1997 г.
В двенадцать лет меня чуть не сбил велосипед.
Проходящий мимо священник спас меня своим криком: «Осторожно!» Велосипедист упал на землю. Священник не останавливаясь сказал мне: «Видишь, что значит сила слова?» В тот день я узнал об этом. Сейчас мы знаем, что майя знали об этом с начала новой эры и придавали этому такое значение, что у них был даже бог слов.
Сегодня сила слова велика как никогда. Человечество вступает в третье тысячелетие, будучи во власти империи слов. Неправда, что образы и картинки вытесняют слова и могут их вообще уничтожить. Напротив, они лишь усиливают их: в мире никогда не было столько слов такой силы, мощи и свободы, как в огромном современном Вавилоне. Слова придуманные, изувеченные или сакрализованные прессой, книгами-пустышками, рекламными плакатами; эти слова произносят и поют по радио, телевидению, по телефону, в микрофоны; их громко кричат на улицах или шепчут на ухо в полумраке любви. Нет, великий проигравший — это молчание. У вещей сейчас столько названий на стольких языках, что уже нелегко узнать, как же и на каком языке они называются. Языки распыляются и отделяются от материнского, смешиваются и запутываются, устремляясь к неизбежной судьбе всеобщего языка.
Испанскому языку надо готовиться к великой роли в этом будущем без границ. Это его историческое право. Он владеет им не из-за экономического господства, как другие современные языки, а из-за своей жизненной силы, творческой динамики, обширного культурного опыта, быстроты и силы экспансии на собственной территории девятнадцать миллионов квадратных километров и с четырьмястами миллионами жителей к концу этого столетия. Один преподаватель испанского в Соединенных Штатах резонно заметил, что его уроки уходят на то, чтобы быть переводчиком между латиноамериканцами из разных стран. Обратите внимание, что глагол «pasar» (проходить) имеет пятьдесят значений, в Республике Эквадор мужской сексуальный орган имеет сто пять названий, напротив, слово «condoliente» (сочувствующий), понятное само по себе и столь необходимое нам, все еще не придумано. Одного молодого французского журналиста ослепляют поэтические находки, которые он делает на каждом шагу в нашей домашней жизни. Ребенок, который не мог уснуть из-за прерывистого и печального блеяния барашка, сказал: «Он похож на маяк». Маркитантка из колумбийской Гуахиры отказалась отваривать лимонник, потому что учуяла в нем запах Святой пятницы. А дон Себастьян де Коваррубиас в своем достопамятном словаре собственноручно оставил запись, что желтый — это цвет(а) («la color») влюбленных. Сколько раз мы сами пробовали кофе, пахнущий окном, хлеб с запахом угла и пиво, пахнущее поцелуем? Это словно проверка опыта языка, который уже давно не помещается в своей шкуре. Но наш вклад должен состоять не в том, чтобы загнать его туда обратно, а, напротив, освободить от железных стандартов, чтобы он вошел в грядущий век, как святой Петр к себе в дом.
В этом смысле я осмелился бы подсказать этой мудрой аудитории, что нам стоит упростить грамматику, прежде чем грамматика окончательно упростит нас. Давайте гуманизируем ее правила, научимся этому у индейских языков, которым мы стольким обязаны и у которых мы много чему еще можем научиться, обогатив себя. Давайте скорее усвоим технические и научные неологизмы, пока они не вызвали у нас несварения желудка, начнем переговоры с варварскими герундиями, эндемическими «что (qué)», паразитическими «что», и вернем же (devuélvanlos) нашему сослагательному наклонению его блеск, перенеся ударение с третьего слога от конца на первый: váyamos вместо vayamos, cantemos вместо cantemos, или гармоническое muéramos вместо зловещего muramos. Отправим на пенсию орфографию, ставшую с колыбели ужасом любого человеческого существа: похороним наскальные «h», подпишем договор о границах между «g» и «j» и будем разумнее использовать ударения при письме, ведь, в конце концов, никто не прочтет «lagrima» там, где написано «lágrima» и не перепутает «revólver» с «revolver». А как насчет нашего «b» осла (burro) и нашей «v» коровы (vaca), которых привезли нам испанские дедушки, словно это две буквы, одна из которых явно лишняя?
Конечно, эти вопросы заданы наобум, словно бутылки, брошенные в море в надежде, что они приплывут к богу слов. Если бы не эти дерзости и безрассудства, то как он, так и мы с полным правом прекратим жаловаться на то, что меня вовремя не задавил тот судьбоносный велосипед в мои двенадцать лет.
Париж, Франция, 8 марта 1999 г.
Итальянский писатель Джованни Папини разъярил наших дедов в сороковые годы ядовитой фразой: «Америка сделана из отходов Европы». Сегодня у нас есть не только причины подозревать, что это так, но и нечто более печальное: мы знаем, что это наша вина.
Симон Боливар предвидел это и хотел привнести в нас сознание собственной идентичности в гениальной строке своего «Письма с Ямайки»: «Мы просто маленький человеческий род». Он мечтал и говорил о том, что мы должны стать великой родиной, самой сильной и единой на земле. В конце своих дней, уязвленный долгами англичанам, не оплаченными нами до сих пор, измученный французами, пытавшимися продать ему последний хлам своей революции, он, выйдя из себя, взмолился: «Оставьте нас спокойно жить в нашем средневековье». В конце концов, мы стали лабораторией несбывшихся иллюзий. Наше главное достоинство — наша творческая энергия, однако мы занимались лишь тем, что жили слегка подогретыми доктринами и чужими войнами, наследники неудачливого Христофора Колумба, случайно нашедшего нас в поисках Индии.
Еще несколько лет назад нам было легче познакомиться в Латинском квартале Парижа, чем в любой из наших стран. В кафе Сен-Жермен-де-Пре мы обменивали серенады Чапультепека на штормовые ветра Комодоро Ривадавия, рыбную похлебку из конгрио Пабло Неруды на карибские закаты и тоску об идиллическом дальнем мире, где мы родились, даже не спросив себя, кто мы такие. Сегодня, и мы уже видим это, никто не удивляется, что нам пришлось пересечь Атлантику, чтобы встретиться в Париже с самими собой.
Вам, мечтателям моложе сорока лет, выпала историческая задача исправить эту чудовищную несправедливость. Помните, что все в этом мире, от пересадки сердца до квартетов Бетховена, рождалось и существовало в головах своих создателей, прежде чем стать реальностью. Не ждите ничего от XXI века, это XXI век всего ждет от вас. Этот век не придет сделанным на фабрике, он будет готов к тому, чтобы быть выкованным вами, по нашему образу и подобию, и он будет таким мирным и нашим, каким вы сможете его себе представить.
