Кот отошел от тарелки и прыгнул к Джозефу на колени.
Джозеф почесал ему за ушком и посмотрел на него. Шекспир посмотрел на Джозефа.
Некоторое время они смотрели друг на друга. Потом Джозеф принял задумчивый вид и произнес:
— Две равно уважаемых семьи
В Вероне, где встречают нас событья,
Ведут междоусобные бои…[9]
Шекспир спрыгнул с колен Джозефа и убежал на кухню.
Джозеф встал и пошел следом за ним. Он продолжал декламировать все громче и громче: «И не хотят унять кровопролитья». Кот волчком завертелся по кухне. Джозеф уже почти кричал: «Друг друга любят дети главарей, / Но им судьба подстраивает козни». Шекспир пулей вылетел из кухни и скрылся в спальне. Джозеф помчался за ним, но в спальню войти не решился. Стоя в дверях, уже тихо закончил: «И гибель их у гробовых дверей / Кладет конец непримиримой розни».
Закончив декламацию, Джозеф вернулся в гостиную. Снова сел на диван и допил бутылку воды.
Джозеф попытался еще раз позвать кота, но Шекспир не пришел. Он затаился в спальне, где жил в полном одиночестве уже почти год.
Джозеф вздохнул, вытащил из-под стола лист бумаги и положил его на стол. Взял ручку, написал: «Любимая, мы должны…», — остановился и зачеркнул то, что написал.
Закурил, потом взял сигарету в левую руку и снова начал писать.
«Фредерик устал ждать и отправился на планету Марс, чтобы сказать ей об этом.
Сейчас он летел в ракете и сознавал, что именно это он и хочет ей сказать: «Я устал тебя ждать».
Но поскольку Фредерик, как и любой другой человек, с тревогой вглядывался в свое будущее, он прекрасно понимал, что этого совершенно недостаточно. И как только он скажет «я устал тебя ждать», надо будет говорить что-то еще. Фредерик пытался найти еще и другие слова, он знал, что они существуют, что они просто где-то спрятались, но мысли его разбегались. И получалось, что пока это все, что он может сказать».
Джозеф затушил сигарету, подумал и снова стал писать:
«Фредерик представлял себе, как скажет ей эти слова, и тут же полетит на ракете обратно, вернется на Землю один и конечно же опять будет ждать ее, утешаясь по крайней мере тем, что теперь она знает.
Он устал и, возможно, именно эта усталость никак не давала ему добраться до сути дела.
Что-то здесь было не так. Вариант, конечно, почти идеальный, но есть получше. Сказать «я устал тебя ждать» и уйти — этого мало. Вот если бы она после этих слов обняла его. Обняла, просто прижала к груди, а он заплакал бы и только слушал ее, а она все говорила и говорила три дня подряд те слова, которые ему были нужны, которых он ждал: «Я здесь, здесь, я с тобой, я больше не покину тебя, я здесь, с тобой, я больше не покину тебя, я больше никогда не оставлю тебя одного».
Джозеф пристально посмотрел на последнее слово, которое написал. Закрыл глаза, снова открыл их и добавил:
«Дня через три они бы наверняка проголодались и стали искать какое-нибудь кафе или что-то в этом роде, где можно съесть шоколадный тортик или что-нибудь в этом роде, и им бы пришлось начать разговор. И он бы нашел, что сказать».
Джозеф встал и пошел в туалет. Рассеянно посмотрел на стены. «Маргерит», — сказал он громко, спуская воду.
Потом вернулся в гостиную, взял еще одну бутылку воды, залпом выпил половину, снова сел за стол. Он писал и продолжал пить воду.
«Фредерик летел на ракете и понимал, что Маргерит ничего подобного не сделает.
Не прижмет его к груди, не позволит плакать и не скажет, пусть хоть один раз, те самые слова. И потому он пытался придумать их сам, эти слова, другие слова, все слова, которые ему хотелось ей сказать, и никак не мог. Сидя в ракете, он смотрел на Млечный Путь и думал, что ему придется притворяться. Притворяться, что он не плакал, не страдал и даже не ждал ее.
И оттого, что он так живо представлял себе, как это будет, он уже чувствовал себя уставшим. Уставшим еще больше, чем прежде, что, по его мнению, было невозможно, но оказалось возможным, и он не понимал, как же это так. Он вспоминал весь этот год, который прожил без нее, и как с каждой неделей ему становилось все хуже и хуже, хотя каждый раз ему казалось, что хуже быть не может. И теперь он знал, что становиться хуже может всегда, и только удивлялся, как его боль, и так невыносимая, делается все нестерпимей и нестерпимей».
Джозеф вздохнул, бросил ручку и скомкал листок, на котором писал.
Снова пошел в туалет, захватив листок с собой. Бросил его в унитаз и спустил воду. Опустил крышку унитаза и сел. Взял черный маркер, который валялся на полу, и на стене справа от себя пририсовал еще одну черточку в дополнение к тем тремстам тридцати двум, что там уже были.
Он не знал, заняться ему мастурбацией или поплакать, и решил пойти спать.
Вышел из туалета, вернулся в гостиную и залез в гамак. Раскачал гамак, глядя в потолок, и незаметно уснул.
Ему приснилось, будто он на берегу моря: сидит на дереве и смотрит, как купается Клара. Он подобрался к краю ветки, чтобы лучше ее видеть, не удержался и упал на матрас. Боли не почувствовал и не проснулся. Сел на песок и продолжал смотреть на Клару: она плавала то на спине, то на животе, то снова на спине.
Он увидел, что начинается прилив.
Сидел и ждал.
Ждал, пока море доберется до него и вернет ему любимую.
Так Джозеф просидел целую вечность, и море наконец добралось до него. Он открыл глаза и увидел Шекспира на краю матраса.
Кот тоже устал от одиночества. Он пропутешествовал по Джозефу, добрался до его головы и свернулся клубочком рядом. Джозеф невольно улыбнулся. Под мурлыканье кота он снова уснул.
В квартире наступила тишина.
Джозефу опять приснился сон.
Ему приснилось, что Клара — кот, вернее кошка, и она мурлычет. Сам он тоже кот и смотрит, как она спит. Он даже мяукнул пару раз во сне — радостно, спокойно и с удовольствием. И если бы Джозеф услышал, как он мяукает, он бы наверно предпочел совсем не просыпаться.
Но тут его разбудил звонок.
Джозеф открыл глаза и очумело осмотрелся.
Снова услышал звонок, встал, подошел к телефону и снял трубку.
— Алло! — сказал он.
В полном недоумении послушал длинный гудок. Повесил трубку.
Шекспир тоже проснулся, слез с матраса и пошел к входной двери.
Джозеф снова услышал звонок и наконец понял, что это домофон. Совсем ошалев, пошел к входной двери и снял трубку домофона.
— Да?
— Джозеф, это я.
— …
— Джозеф, это я.
— Нет, — сказал Джозеф. — Джозеф — это я!
— Ладно, Джозеф — это ты. А я — Клара.
— Я Джозеф… А ты Клара…
— Именно так. Я внизу… С Читой…[10]
— Так ты не в Испании?
— Нет. Разве ты живешь в Испании?
— Нет.
— Значит, не в Испании.
— Но как получилось, что ты не в Испании?
— Ну… Понимаешь, Чита захотела с тобой повидаться.
— У нее все хорошо?
— Да… То есть нет… Она хочет с тобой повидаться, а так она не очень.
— А что с ней?
— Ей все осточертело.
— Что именно?
— Все… Макаки… джунгли… гнилые лианы… термиты… тропические болота… путешественники, туристы, люди. И даже бананы! Но вообще-то не то чтобы ей все это так уж осточертело… Скорее, ей все это не интересно, если тебя нет рядом. Или она не может тебе об этом рассказать. Или показать. Ну, чтобы все это было, но вместе с тобой.
— Вряд ли в джунглях я ей пригожусь.
— Это ей по фигу. Ей нужен ты.
— Я и банан-то очистить не сумею.
— Она тебя научит.
— Я не люблю бананы.
— Будешь чистить их для нее.
— А я? Что буду есть я?
— Ее. Ты будешь есть ее.
— Так я ее съем и все.
— Но она будет в тебе.
— Весело, нечего сказать!
— Она здесь не за тем, чтобы веселиться.
— А зачем?
— Она здесь для тебя… Чтобы любить тебя. Кусать тебя. Спать с тобой и просыпаться с тобой, кормить тебя, смотреть на тебя и слушать тебя, говорить с тобой, для того, чтобы ты обнял, погладил по голове, ласкал грудь, ноги — всю целиком. Чтобы ты любил ее, чтобы обнять тебя и целовать, целовать, целовать…
— Я спускаюсь.
— Нет, это я поднимаюсь.
— Нет.
— Почему же нет?
— Здесь такой бардак… Матрас, микроволновка, холодильник, везде окурки, пустые бутылки, коробки из-под пиццы… фотографии разорванные и фотографии склеенные, шмотки прямо на полу, очумевший кот, тут уборки на год, идиотские книги, грязные окна, поцарапанные диски… я с грязными волосами, изо рта воняет, глаза красные, все время, все время красные…
— Мне плевать.
— А мне нет.
— А я говорю — плевать.
— Нет.
— Да.
