– Вы говорите с таким чувством. Ваша матушка жива? Вы с ней виделись?
– Нет, она умерла, когда я был за границей. У меня не осталось никого, кроме двух сестер. Когда я покидал Германию, одна была еще подростком. А с другой сестрой мы вместе выросли, понимаем друг друга с полуслова. И если моим желаниям хоть в чем-то суждено исполниться, то мы больше не расстанемся, по крайней мере не расстанемся на долгие годы. Да, родственные узы – самые прочные, они все переживут. Иногда, глядя ночью на звездное небо, я думал о матери и сестрах и представлял себе, как увижу их снова. Но это исполнилось лишь наполовину.
Сесиль молчала. Она была достаточно умна, чтобы понять и по достоинству оценить сердечность Гордона, но, с другой стороны, ей, как женщине избалованной, отнюдь не польстила демонстрация родственных чувств, тем более в ее присутствии и в такой момент.
– А как зовут вашу сестру?
– Клотильда.
– Клоти-и-ильда, – протянула она.
Гордону было любопытно, не показалось ли ей странным звучание этого старомодного имени. Поэтому он продолжал.
– Да, милостивая государыня, Клотильда. Вы взвешиваете имя и находите его тяжеловатым. И вы правы. Не думаю, что я мог бы влюбиться в какую-нибудь Клотильду. Но чем меньше подходит это имя для невесты или возлюбленной, тем больше оно подходит для сестры. В нем есть что-то прочное, крепкое, надежное. Даже имя Эмилия уступает ему в этом смысле. Пожалуй, есть только одно имя, столь же весомое и основательное.
– И какое же?
– Матильда.
– Да, – рассмеялась Сесиль. – Матильда! В самом деле. В нем так и слышится звяканье ключей.
– И представляется кладовка. Каждый раз при имени Матильда я представляю себе мешок, в котором мама держала сушеные сливы. Да, такие ассоциации – нечто большее, чем игра, имена имеют свое значение и предназначение.
– Будь это так, я была бы счастлива. Но вы не правы. Моя тезка, святая Цецилия, была музыкантшей, а я? Отнюдь не святая и не слишком музыкальна.
Болтая таким образом, они подъехали к развилке, откуда путь на Альтенбрак серпантином извивался по ущелью, так что перед ними снова оказалась уже пройденная часть леса. Им оставалось одолеть только пологий подъем, за соснами и елями которого виднелся ряд белоствольных берез, по всей вероятности, обрамлявших дорогу. Перед подъемом расположилась на привал какая-то группа людей в жилетках или все же в полотняных куртках, по всей видимости, дровосеки или поденные рабочие. Но, когда некоторые из них вставали, легкость их движений ясно показывала, что это не могли быть поденщики.
– Что там за люди? – спросил мальчика Гордон.
Прежде, чем мальчик успел ответить, сверху раздался громкий сигнал горна, в тот же миг на склоне началась беготня взад-вперед и сразу же произошло построение и равнение. Наши путешественники ускорили аллюр и, приблизившись к группе, увидели, что она состояла из совсем молодых парней-гимнастов в тиковых костюмах. С замечательной быстротой и легкостью они построились в шеренги по четыре. Первую шеренгу образовали музыканты: три барабанщика и горнист. Когда Сесиль, ехавшая впереди, оказалась на расстоянии в несколько шагов, командир отряда скомандовал: «Смирно! Налево равняйсь!» И сам отдал ей честь, взмахнув саблей и воткнув ее острием в землю, а тем временем три барабанщика сыграли туш. Сесиль благодарно поклонилась, а Гордон отсалютовал по-военному.
Уже через минуту они въехали в березовую рощу, которая, как и предполагалось, тянулась по склону ущелья, образуя в некоторых местах настоящую тенистую шпалеру.
– Это было очаровательно, – сказала Сесиль. – Юность, юность. Так свежа и счастлива. Так рыцарственна и учтива.
Гордон кивнул.
– Да, милостивая государыня, вот она – Германия, юная Германия. Смотрю на нее с гордостью и радостью. За границей тоже есть что-то в этом роде, но все не то. Здесь все натуральней, менее вычурно, менее mise en scene[93]. Храни Господь нашу молодежь.
Сесиль ехала ближе к обочине, и пока он так рассуждал, березовые ветви несколько раз хлестнули ее по лицу. Гордон предложил ей поменяться местами, но она и слышать об этом не пожелала.
– Что ни говори, это всегда ласка, даже если она причиняет боль. И к тому же этот божественный воздух. Ах, я ничуть не устала, могла бы ехать так целый день.
Наконец они преодолели пологий склон и остановились перед огороженным лугом. За изгородью не было видно ничего, кроме стоявших в некотором отдалении трех почти одинаковых домиков, застывших в ярком свете солнца, молчаливых и словно заколдованных: ни стрекота кузнечиков, ни дымка из трубы. Однако же дорога делала большой крюк, огибая изгородь, вместо того, чтобы быстро и просто пересечь луг.
– Как называется это место? – спросила мальчика Сесиль.
– Тодтенроде[94].
– Тогда все в порядке. Называйся оно иначе, все равно пришлось бы окрестить его именно так. Тодтенроде! Что за люди здесь живут? Наверное, какой-нибудь могильщик.
– Нет, лесник.
За такими разговорами они подъехали к тому месту, откуда лучше всего были видны упомянутые выше домики. Гордон подъехал ближе, чтобы через изгородь, насколько позволяли просветы, заглянуть в окна. На окнах не было ни гардин, ни занавесок, вообще ничего, что говорило бы о наличии обитателей. Но все же было ясно, что этот дом на пустоши знавал лучшие времена. Вдоль стен, обитых деревянными панелями, тянулись мягкие скамьи и длинная стойка и стояли большие стулья. В соседней комнате, вдвое меньшей, которую обозреть было легче, имелась мебель в стиле ампир, в том числе голубой атласный диван с тремя узкими зеркалами над спинкой.
Сесиль, заглянув в окно одновременно с Гордоном, тоже оценила поблекшее великолепие. И даже мальчик с любопытством встал на цыпочки.
– Так ты говоришь, лесничество. Но это же охотничий замок, – уточнила Сесиль.
– Да, охотничий.
– А чей?
– Нашего герцога.
– И часто он здесь бывает?
– Нет. Зато прежний герцог…
– Да, – рассмеялся Гордон. – Прежний, тот частенько сюда наведывался.
И пояснил, обращаясь к Сесили:
– Я еще встречал его в Париже, этого доброго герцога. Забавный был старик, затянутый в корсет, нарумяненный, любимец и предмет насмешек всех дам полусвета. Воистину, тот, кто вздумает писать историю здешних князей, должен начать с княжеских охотничьих замков. Чего стоит хотя бы вот этот Тодтенроде. Одно название могло бы обратить меня в проповедника старинных добродетелей. Но наши просветители исповедовали другую мораль: «Чем больше смерти, тем больше жизни». Первым делом настрелять дичи, потом послужить Бахусу, а потом – божественному мальчишке Эросу. Ставлю десять против одного, что Тодтенроде принадлежал к числу самых посещаемых храмов малого бога. Силы небесные, какие радости и страдания, какие комедии и трагедии разыгрывались в этом святилище! Да, и трагедии! Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить… Впрочем, до дряхлых старцев мне дела нет, но сколько юных и невинных существ гибнет вместе с ними, принося себя в жертву вечному служению Молоху…
Сесиль окинула оратора строгим взглядом. Тот собрался было продолжать свою филиппику, но, сообразив, что зашел в своих разглагольствованиях слишком далеко (как и тогда, перед портретами княгинь-аббатис), сразу же сменил тему, тем более что быстро меняющийся пейзаж облегчил ему задачу. Дело в том, что дорога, которая до сих пор вела через плато, после Тодтенроде снова пошла вниз и вскоре уперлась в шоссе, тянувшееся на средней высоте склона. Рядом с шоссе, в глубине, убегала вдаль Боде, обрамленная с этой стороны солнечными лугами, а с той – тенистым лесом. Снизу до самой вершины поднималась освежающая прохлада. Разрозненные дома, чутко прильнувшие к реке, говорили о том, что пилигримы почти у цели.
Очень скоро Гордон заметил троих марширующих впереди господ. Видимо, они лишь в конце пути выбрались на прямую дорогу.
– Вон они! – чуть ли не с ликованием крикнул он своей спутнице. – Если перейдем на рысь, догоним их еще до первого дома.
При этих словах Сесиль взглянула на него с изумлением, к которому примешалась изрядная доля обиды. Нет, какова наивность! Наслаждаясь преимуществами ее общества, он, тем не менее, явно обрадовался возможности в ближайший миг оказаться в компании пенсионера, не говоря уж об этом скучнейшем приват-доценте. Но изумление и досада быстро уступили место врожденному чувству юмора. Сесиль вполне оценила комизм ситуации.
– Eh bien, – произнесла она чуть ли не властным тоном. – Vite, vite[95], поспешим, мсье Гордон. Нужно хватать удачу за чуб.
И они зарысили вниз, а мальчик бежал, держась за стремя. Еще минута – и они догонят авангард и достигнут Альтенбрака.
Но им не суждено было обогнать авангард, так как у самой околицы, при въезде в деревню, Сесиль, которая первой подъехала к реке, обнаружила сидящую в траве даму-художницу.
