Никогда с таким уроном люди наши не возвращались с вылазки. Одних убитых было до 30 человек, да раненых около 80, из коих некоторые того ж самого дня, а другие в скорости и померли. Польза вылазки не соответствовала столь важному урону: удалось сжечь одну батарею, что из Чаганской башни строилась, и несколько дворов. Солдаты до высокой батареи не были далеко допущены, а до подкопу, откуда оный вели, еще далее. Словом сказать, почти ничего не сделано, что предполагалось, кроме взятья трех пленных, которые объявили, что в городке на пикетах находится более 1000 человек; подкопы ведут с двух сторон; имеют намерение начать и третий; рытый же со стороны высокой батареи приходит к окончанию, да и намерены провести оный в два места, один под стоящие на том фасе пушки, а другой под камору, в которой живет комендант с офицерами, дабы истребя начальников, удобнее напасть на солдат. Сказывали еще, что Пугачева ожидают ежедневно, и для того все работы спешат кончить к его приезду; а о приближении к крепости помощи ничего не слыхали. Такие вести привели гарнизон в уныние: единственное спасение оставалось в скором прибытии помощи. Провианта было по самой скудной пропорции не более, как дней на 10; надлежало оную еще умалить; лазареты наполнились больными и ранеными, а фасы и другие посты обезлюдели; земляная работа прибавилась, ибо положено комендантскую камору со стороны неприятеля обрыть рвом, дабы предохранить ее от подкопа; около нее и в ней беспрестанно пробовали землю длинными буравами, нет ли где пустоты, от подкопа происшедшей; многим казалось, что дрожит уже пол, по каковой причине иные в каморе и ночевать не решались. Как быть? смерть страшит всякого: были такие, которые, во ожидании близкой смерти, хотя и облеклись в благочестие, но оставить свет страшились не менее других.
После сего завалы укреплены были бунтовщиками так, что ни в одном месте от крепости не было к ним доступу. На сей конец, сверх бывших везде бойниц, прорубили пушечные амбразуры, поставя пушки, а на место сгоревшей батареи сделали на самом яру Старицы новую. Между тем в крепости, опасаясь взрыва подкопов, почти все ночи не спали: половина людей была всегда в ружье, а другой позволялось дремать сидя, холод и голод приводили нас в отчаяние, которое с каждым днем умножалось. Наступил праздник благовещения, а помощи ни откуда не было. Голод, переносимый доселе с твердостию, сделался тягостен, особливо женщинам, которых число с малыми детьми простиралось до 100; фунт толчи продавали уже по 70 коп., муки по полтине, овса по 25 коп., да и того в продажу недоставало. Многие начали просить о выпуске в городок, что по необходимости и было позволено; бунтовщики однако же на то не согласились, требуя, чтобы все колодники были им выданы; но осажденные сие отвергнули, дабы не умножить освобождением оных число своих неприятелей, которые, вознамерившись крепость принудить к сдаче голодом, и после сего могли найти к принятию вышедших из крепости новые препятствия. Женщины, быв продержаны одну ночь под караулом, прогнаны были бунтовщиками обратно в крепость. С сего времени начались бедствия наши; солдатам стали выдавать в сутки только по четверти фунта муки, что составит десятую часть обыкновенной порции; такою малостию, без крупы и соли, можно ли было питать себя? и вот каким образом они приготовляли себе пищу: сваря артельный котел воды, когда она вскипит ключем, бросали туда пригоршни муки, от чего вода только что побелеет, тогда каждый, научив свою порцию в чашку, пил, и должен тем остаться довольным; можно сказать, что они питались одною горячею водою. При таком бедствии вспомнили, что в начале осады, месяца за три до сего, брошены на лед убитые лошади, которые и были съедены собаками; принялись за них, и голодные люди с жадностию глодали кости, оставленные собаками, разваривая их раза по два в баламыках. На ближних к ретраншементу квартирах содержались саповатые лошади, во время бывшего пожара вместе с дворами потом сгоревшие, и тех употребили в пищу, не взирая на великой от них смрад. Наконец и сия провизия истощилась и заставила изобретать новые к пропитанию способы: некоторые усмотрели в речном яру глину, которая по отменной мягкости не хрустела на зубах; попробовали положить ее в кипяток и, сваря на подобие киселя или жидкой каши, по необходимости нашли способною к употреблению; первым опытам последовали другие, и наконец редкой уже остался, кто бы не ел землю сию. Это была последняя степень крайности! Может быть ныне не станут тому и верить, однако все сие есть истина и может подтвердиться многими свидетелями.
Наступило вербное воскресенье. Солдаты, изнуренные голодом, начавшимся почти с самого благовещения, совсем обессилели; казалось, что их может шатать ветр, а некоторые и ходить не могли. Женщины с малолетными детьми несколько раз, выдя из ретраншемента, старались тронуть бунтовщиков своим бедствием и проливая горчайшие слезы, валялись у ног, чтобы позволили иметь пребывание в городке; но были бесчеловечно прогоняемы назад с требованием освобождения их сообщников содержимых в крепости. Одни яицкие женщины были приняты. Жалко было смотреть на малолетных, которых матери лежали в изнеможении на постеле; другие бродили подобно теням. Кто имел деньги, тот иногда мог достать фунт толчи за 2 р. 50 коп., но и то редко; где же взять [оных] бедным солдаткам? - При наступлении страстной недели в крепости совершенно ничего не было.
Ожидаемой нами помощи не приходило. Рано слишком мы начали ожидать ее: с начала осады никто не думал, чтобы она не подоспела в генваре. Наступил февраль, а ее не было; ждали к 15 числу сего месяца, когда ж и сие не сбылось, полагали увидеть ее на маслянице, потом на первой и второй неделе; а чтобы ей быть к благовещению, того требовали самые наши обстоятельства. Протекло еще три недели, а об ней и слуху не было. Зная крайнее положение гарнизона, бунтовщики кричали солдатам, что команды, следующие к Оренбургу, были все разбиты Пугачевым, по примеру тех, о которых давно уже было известно, что будто Оренбург находится в крайности, а иногда утверждали, что он уже взят и многие города, как то: Казань, Уфа, Самара и прочие, преклонились к самозванцу, который к Яику отправляет сильную армию, по прибытии коей крепость должна покориться, и тогда никому не будет пощады. Такими известиями старались преклонить солдат к сдаче, уверяя клятвенно, что самозванец им ничего не сделает, а будут от него только жалованы, если добровольно сдадутся; также подтвердили и солдаткам, просившимся в городок, с величайшими обнадеживаниями и обещаниями, советуя им преклонять мужей к тому, чтобы коменданта и офицеров в воду, а самим выходить без опасения. Подобные сему убеждения делали они и чрез пленных солдат, захваченных при вылазках и приступах, заставляя их повторять то же самое; равным образом употребляли иногда для сего беглых наших солдат, погоньщиков и казаков.
В таких обстоятельствах приняли меры для утверждения каждого в соблюдении своей должности. Нельзя было успокоивать солдат приближением ожидаемой помощи, ибо сие не только нижним чинам, но и офицерам так прискучило, что никто без негодования не мог того слушать; старались внушить каждому что ничего не выиграют, которые нарушив клятву и учиня измену, убегут в городок; там найдут такую же смерть, как и в крепости, но смерть негодного труса и клятвопреступника от руки злодеев, озлобленных упорным сопротивлением; а если которые и будут пощажены, таковых выставят против войск и заставят сражаться против законной государыни и отечества; что смерть для всякого есть случай необходимый и потому должно избирать такую, которая бы сходствовала с законом божиим и не постыдила на страшном суде, и наконец, что великая разница умереть за присягу и верность, нежели быть убиту за государственного злодея. Не оставлено и того, чтобы внушить в них надежду на помощь бога, который видя благое наше намерение умереть за верность, не нарушая клятвы и присяги, по своему всемогуществу, сверх нашего чаяния, может нас спасти, и что грешно роптать против святейших его уставов, а лучше предать себя воле божией, нежели служить разбойнику. Сии и подобные тому увещания имели надлежащее действие, и солдаты, по христианской ревности, отзывались, что хотят лучше умереть, нежели изменить государыне и тем подвигнуть на себя гнев божий. Доказательством их усердия служит то, что из ретраншемента в сие время не было беглых, кроме двух или трех человек.
Наступила страстная неделя. Никогда она не была столь для нас страстною, как в тогдашнее время. Если бы голод начался только с сего дня, то еще могли бы прожить шесть суток до светлого воскресения; но гарнизон мучился оным уже около 15 дней, и с земляною пищею осталось дожидаться скорой кончины. Солдаты, не желая умереть в ретраншементе, говорили: надобно что-нибудь делать; начальники были такого же мнения; решились, взяв ружья, всем до одного человека идти на вылазку. Не надеялись победить, а только желали окончить жизнь, как прилично солдату, и сколько можно отметить врагам за себя и за отечество. Сие отчаянное намерение спешили исполнить в те же дни, доколе люди не пришли от голоду в совершенное бессилие; ибо могущих поднять оружие оставалось уже не более 100 человек, да и то могли собраться с нуждою; прочие ж были совсем бессильны и не могли решиться на вылазку. Удар на бунтовщиков надлежало делать к завалам немалой вышины, наполненным ружейными бойницами и пушечными амбразурами, защищаемым превосходным числом людей; надлежало оные перелезать и подвергаться выстрелам неприятеля, могущего без всякой потери побить у нас большую половину, что последняя вылазка, о которой было прежде говорено, совершенно подтверждает. Таких завалов надлежало проходить два. Одним словом, должно было идти на верную смерть.
