Лехнович соблюдал железное правило: при обстреле шел узкой улицей. Еще до официального разъяснения он сам определил для себя, какая сторона улицы менее опасна. Взял для этого карту, вычислил место расположения немецких орудий.
Вообще, систематичность и вера в факты — вавиловская выучка! — сберегли ему тогда немало нервов. Некоторые слабые духом люди порой признавались: «Утром боюсь выглянуть в окно. Вдруг на улицах фашистские танки?» Лехнович таких разговоров понять не мог. Раз в наших руках форты Кронштадта и вся огневая мощь Балтийского флота, враги не могут войти в город. Безграмотно даже предполагать.
— Хотите сказать — малодушно? — спрашиваю.
Вадим Степанович смотрит на меня, думает.
— Ну да, — отвечает. — Я и говорю, малодушно, безграмотно…
Крысы
Был момент, когда коллекцию чуть не уничтожили.
Сами.
Своими собственными руками.
Гитлеровцы начали наступление, и кто-то из сотрудников института потребовал немедленно все ликвидировать. Семена смешать, обезличить, а документацию сжечь в кочегарке. Чтобы врагам ничего не досталось.
Секретарь парторганизации Георгий Николаевич Рейтер нашел председателя месткома Николая Родионовича Иванова и сказал: «Если не погасить сейчас панику, может разразиться катастрофа. Прошу вас, помогите мне поговорить с людьми».
…Николай Родионович Иванов тоже из первых вавиловских сотрудников.
Однажды, году, кажется, в 1927-м, Вавилов пригласил его к себе в кабинет, сказал: «Видите место в углу? Когда я принимаю посетителей, пожалуйста, являйтесь без доклада, садитесь и слушайте». — «Хорошо. А зачем?» — «Хочу, чтобы вы научились обходиться с посетителями, вести беседу».
Директор института решил из числа молодых ученых подготовить людей, умеющих представительствовать. Непростое, особое искусство.
За два года в кабинете Вавилова перебывало человек двести. Приезжали из других городов, из-за рубежа.
Николай Родионович приглядывался, наматывал на ус. Как и о чем говорит с людьми Вавилов, на что обращает главное внимание, чем заинтересовывает собеседника. Сослуживцы смеялись: «Иванов — любимчик директора».
Скоро Иванов стал представлять институт на сельскохозяйственных выставках, сделался консультантом при основных павильонах. Отдельные проблемы докладывал в специальных комиссиях.
Сегодня профессор, доктор сельскохозяйственных наук Николай Родионович Иванов занимает пост ученого секретаря комиссии Академии наук СССР по сохранению и разработке научного наследия академика Н. И. Вавилова. Особенно близкая его сердцу работа. Бесценно все, что касается Николая Ивановича, решительно все. Наблюдения, мысли, выводы. И конечно, — «знаете, чисто человеческий момент» — его фотографии. «Когда мы начинали работать, в нашем распоряжении было всего-навсего двадцать фотографий Вавилова. А сегодня уже триста восемьдесят. Каждый снимок — мгновение его жизни».
Паника тогда, к счастью, не разразилась.
Истерическому требованию: «Семена смешать, бумаги сжечь в кочегарке» — люди отказались подчиниться.
На всякий случай Рейтер и Иванов завалили кочегарку железным ломом, а снаружи еще запаяли.
О случившемся Рейтер дал знать в райком партии, и оттуда поступило строжайшее указание: ни при каких обстоятельствах коллекцию не уничтожать. Город не будет сдан.
Вместе с другими раз в пять дней Иванов нес в институте круглосуточное дежурство.
Зерновые и бобовые помещались через площадь от подвала, где Лехнович хранил картофель, в основном здании института. Эти комнаты не отапливались вовсе. Стекла в окнах были выбиты. Минус двадцать градусов еще не самый сильный мороз.
Однажды началось нашествие крыс. Вокруг закрылись столовые, магазины, перестала работать «Астория», и тысячи обезумевших от голода животных со всех концов бросились на коллекцию. Их ловили, убивали. Но уничтожить всех крыс было невозможно. Несметные толпы, стада.
Крысы сбрасывали со стеллажей на пол жестяные коробки, прогрызали металлическую сетку, добирались до зерна.
Что-то надо было придумать. И придумали.
Решили снять со стеллажей коробки, связать их в пачки по нескольку штук и укрыть кровельным железом. Тяжелую пачку крыса с места не сдвинет.
Десять — двенадцать голодных людей ежедневно снимали на пол, перевязывали, укрывали железом три-четыре тысячи коробок.
От мороза костенели пальцы. Жесть обжигала кожу.
В полутьме на расстоянии двух шагов ничего не видно. Ноги подкашивались от слабости.
Но борьба с крысами была точно такой же их работой.
Напрасно?
Я спросил Николая Родионовича:
— Разве не было в тех коробках семян, срок всхожести которых уже истек?
— Были, — сказал Иванов.
Конечно, были.
Через каждые пять-шесть лет семена необходимо высевать в поле. Те, что высевали в последний раз, скажем, в 1936 году, полагалось сеять в 1942-м. Раз война помешала это сделать, семена устарели для коллекции, вероятно, погибли.
— Их вы тоже не тронули?
— Разумеется.
Вопрос мой показался Иванову странным.
— Почему же?
— Как почему? Есть обязательное правило: хранить образцы не пять-шесть лет, а по крайней мере десять — двенадцать. Семена стареют неравномерно, среди десятка мертвых могло оказаться одно живое.
Опять правило.
Чтобы случайно не тронуть одно живое зерно, к зерну вообще не прикасались.
Жизнь одного зерна, которое — а вдруг? — сохранится, берегли пуще, чем свою собственную жизнь.
Жестокий вопрос, понимаю, и все-таки не могу его не задать Николаю Родионовичу:
— И сколько же, как выяснилось после войны, погибло зерна?
— Процентов десять.
— А на вес?
— Примерно тонны две.
Две тонны — при ста двадцати пяти блокадных граммах!
Две тонны, которые не съели, сохранили напрасно.
Сил нет это осознать.
— Да отчего же напрасно? — удивляется Иванов. — Странный, простите, разговор… Во-первых, многие образцы, которые мы полагали умершими, после войны превосходно взошли. Лен, например, считался погибшим, а оказывается — жив… Все лучшие послевоенные сорта льна созданы на основе нашей коллекции. Тончайшие современные ткани — это что, по-вашему? Неприкосновенность нашей коллекции! Именно так… А во-вторых, большая удача, что в наших руках оказались эти две тонны лежалого, мертвого зерна. Они позволили сделать интереснейшие выводы. Обнаружилось, что с потерей всхожести зерна усвояемость белка животными тоже теряется. В 1962 году мы докладывали об этом на Пятом международном биохимическом конгрессе. Вызвало большой резонанс. Сельское хозяйство принимает практические меры. Так что совершенно не напрасно. Ни в коем случае. То, что делается подлинно ради науки, пропасть не может. Никогда. Это мы отлично сознавали тогда, в блокаду. А иначе разве бы хватило у нас сил жить?
Психология подвига
Помните рассказы о замечательном летчике, о прекрасном машинисте локомотива? В аварийной ситуации, в критическое мгновение они умели действовать грамотно и тем спасли машины, десятки человеческих жизней.
Потом допытывались у них: «Скажите, это был подвиг, героизм?» Летчик, машинист пожимали плечами, отвечали совершенно искренне: «Какой подвиг? Профессиональная работа».
Ленинградские ученые тоже делали свою профессиональную работу. Нормальную профессиональную работу в чрезвычайно ненормальных условиях.
Только их критическое мгновение продолжалось девятьсот дней. Безумно долго.
В этой главе шла речь о людях, которые занимаются своим кровным делом, и о тех, кто только примазывается к нему: о директоре художественной школы, не умеющем директорствовать, о дутом профессоре-лесоводе… Но давайте спросим себя, задумаемся: вот они, сидящие, как говорится, «не в своих санях», могли бы хоть раз, хоть когда-нибудь примазаться к смерти за свое любимое дело? Нет, никогда! Только — к лаврам, только к почестям, только к успеху…
А, знаете, это и есть, может быть, самое великое их несчастье.
— …Пожалуйста, — говорили мне Лехнович и Иванов, — только не пишите о нашем самопожертвовании. Это неправда.
— Как неправда?
— Вот так, неправда. Наша работа нас спасала.
— В каком смысле?
— В самом прямом. В блокаду люди погибали не только от снарядов и голода. От бесцельности своего существования некоторые тоже, случалось, погибали.
Мы это видели. Если же мы выжили, то во многом благодаря нашей работе. Нашему интересу жить.
Вот так. Они спасали свою работу. Работа спасала их.
В 1945 году английский ученый профессор Ц. Дарлингтон в журнале «Природа» объявил: «Обезумевшие от голода ленинградцы съели знаменитую коллекцию».
