Итак, Тюлип, герой романа, бродит по запутанному лабиринту кладбищенского подземелья, где кишат живые мертвецы – гротесковые карикатуры на земное общество. Ему попадаются персонажи, характерные для ныне исчезнувшего межвоенного мира: монахи и монашки, пехотинец-окопник с его героическими историями, солдаты немецкой армии, полицейские и шлюхи, кронпринц и его министры… а то и более живописные существа: распутные святоши, учитель-педофил, неизвестный солдат, оказавшийся немцем, раскаявшийся самоубийца, покойница, которая грозится покончить с собой.
На первый взгляд “Вино мертвецов” представляется чередой скетчей (в изначальном смысле слова – набросков). Всего можно выделить три с лишним десятка тем, пронизывающих текст и позволяющих хоть как-то разделить на эпизоды это длинное, сплошное повествование[6].
Можно наметить три уровня прочтения романа. Первый – фантастический слой, состоящий из сюжетов, вложенных друг в друга, как матрешки, с вкраплениями подходящих к случаю еврейских шуточек. Извилистый подземный ход служит нитью Ариадны в этом лабиринте.
Второй уровень – очевидная, пронизывающая всю повествовательную канву, грандиозная метафора: “Что, если жизнь – всего лишь пародия на смерть”. Эта “перевернутая” оптика дает прекрасную художественную возможность отбросить все условности и правила приличия.
Наконец, третий уровень – злая сатира на буржуазное общество межвоенных лет. Недаром, как свидетельствует Мириам Анисимов, на машинописной версии “Вина мертвецов” стоял подзаголовок “Буржуазия”. Эта направленность характерна для всего творчества Гари. Даже смерть, показывает он, не уничтожает слабости и мерзости буржуазии: суетливость, гордыню, мстительность, лицемерие, цинизм, ревность, продажность. Даже смерть бессильна против причуд и извращений любви, ненависти, жажды власти. Вопреки посулам великих монотеистических религий, загробный мир ничуть не лучше земного, он – зеркальное отражение нашего мира, и подчас еще более гнусное, чем оригинал.
Идея “зазеркалья”, куда приглашает нас “Вино мертвецов”, как кажется, навеяна рассказом “Король Чума” Эдгара По, который Ромен читал в юности. Сходство бросается в глаза. В рассказе По двое в дымину пьяных матросов (вино развязывает языки), спасаясь от разгневанного кабатчика, попадают в заброшенный, опустошенный эпидемией чумы район Лондона. Они перескакивают через преграждающие доступ барьеры – нарушают запрет – и углубляются в зачумленные кварталы. Посреди развалин, в подвале лавки гробовщика, они натыкаются на компанию облаченных в саваны мертвецов, которые хлещут вино под предводительством адского короля Чумы. Это выходцы из преисподней, где все пьянствуют и развратничают.
Мы собрались здесь, – говорят они, – чтобы… испробовать и до конца распознать… природу и бесценные вкусовые свойства вина, эля и иных крепких напитков. во славу неземной владычицы, которая царит над всеми, владения коей безграничны, – имя же ей – Смерть![7]
Под конец этой плюющей в лицо всякой морали истории друзей приговаривают к штрафу – они должны выпить по галлону рома; матросы устраивают побоище и спасаются бегством, прихватив с собой единственных двух женщин, которые нашлись в царстве мертвецов. Преемственность Эдгар По – Ромен Кацев неоспорима: там и тут вино и подземный мир. Можно предположить, что этот рассказ произвел глубокое впечатление на молодого Ромена, задел в нем какие-то чувствительные струны, пробудил литературные ассоциации, связанные с образом живых мертвецов, и в конечном счете лег в основу его первого романа.
Однако, помимо темы мрачного потустороннего подземелья, в котором разворачивается действие романа, в нем прослеживается еще один важный лейтмотив: пансион “Мермон”.
Это место служило для Ромена неисчерпаемым источником вдохновения; жильцы пансиона, во всем разнообразии их судеб и характеров, превращались в персонажи молодого писателя. Гари не раз вспоминает пестрый, колоритный мир пансиона “Мермон”. Например, в “Обещании на рассвете”:
Итак, фасад перекрасили, фундамент укрепили, и отель-пансион “Мермон”… распахнул свои двери перед "постояльцами со всех концов света, гарантируя им покой, комфорт и стильное убранство”, – цитирую первый рекламный проспект слово в слово, поскольку сам его и сочинял. Тридцать шесть комнат на двух этажах и ресторан, всей обслуги: две горничных, один официант, шеф-повар и судомойка; дела с первого дня пошли в гору.
Отель-пансион располагался на трех последних этажах, Ромен и его мать Мина занимали комнатки на седьмом и восьмом, наподобие мадам Розы из романа “Жизнь впереди”, которая жила “на седьмом без лифта”. Перед юношей разворачивается череда человеческих типов. “Мне уже исполнилось шестнадцать, но людские контрасты в таких мощных дозах обрушились на меня впервые”. У каждого жильца обнаруживались свои причуды. “Месье Заремба снял комнату на “пару дней”, а остался на год”. Тот самый месье Заремба, что “целыми днями играл на пианино в гостиной восьмого этажа – вечный Шопен, приправленный чахоткой” (“Ночь будет спокойной”).
В “Вине мертвецов” пансион “Мермон” превратился в номера, которые держит супруга главного героя. “Вот у моей жены был постоялец.” – на каждом шагу приговаривает Тюлип. Десяток раз возникает на страницах романа семейный пансион, где Тюлипа с супругой (читай Ромена и Мину) постоянно будят среди ночи шум и крики; они прибегают и видят интимные подробности или тайные стороны жизни своих квартирантов, – точно так же открывалась изнанка жизни Ромену. “Вот у моей жены был постоялец” – бывший лакей известного министра, служащий ведомства изящных искусств, учитель-педофил, певец русского казачьего хора месье Никола, заядлый онанист, кюре, не верящий в чудеса… Множество персонажей, позволяющих рассказчику вставлять в свою историю другие истории, связанные единством места – семейным пансионом.
“Мермон” стал для будущего писателя настоящей творческой лабораторией. Именно там он вместе с матерью мечтает о литературной карьере (он станет большим артистом – тем, чем мечтала стать его мать), там начнет складываться образ Гари, который вскоре заменит Ромена Кацева, этого явного чужака, которого выдает фамилия – иностранная, да еще и еврейская в придачу. В “Мермоне” написаны первые рассказы, первые сказки, первые романы, там он приобретает первый любовный опыт, проходит трудную подготовку к жизни, которая у него впереди.
О псевдонимах писателя, дважды получившего Гонкуровскую премию – как Ромен Гари за “Корни неба” в 1956-м и как Эмиль Ажар за “Жизнь впереди” в 1975 году, говорилось очень много. Однако известны не только эти два, но и дюжина других псевдонимов, гетеронимов и прозвищ. В семейном пансионе-лаборатории Гари примеряет разные личины: “.мы сошлись на том, что этот псевдоним [Франсуа Мермон] нехорош, и следующую книгу [“Вино мертвецов”] я написал под именем Люсьена Брюлара” (“Обещание на рассвете”). Этот изумительный псевдоним – сочетание Люсьена Левена, героя одноименного романа Стендаля, и Анри Брюлара, двойника Стендаля (под этим именем он изобразил себя в автобиографической повести). Такой выбор свидетельствует о том, как важна для Гари символическая преемственность со Стендалем, хоть он о ней и умалчивает. Заметим, однако, что в имени Brûlard Гари ставит надстрочный знак, которого нет в стенда-левском гетерониме. Это воспринимается как отсылка к глаголу brûler – по-русски “гореть”, в повелительной форме – “гори”, что звучит так же, как Гари. Ромен подтверждает эту догадку: “Это приказ (гори!), от которого я никогда не уклонялся, ни в творчестве, ни в жизни” (“Ночь будет спокойной”).
Филипп Брено
Тюлип перелез через кладбищенскую ограду и мешком рухнул по ту сторону. Но тут же встал, покряхтел, прошел, шатаясь, несколько шагов, наткнулся на какой-то крест и вцепился в него, чтобы не свалиться.
– Мухлюешь! – вдруг проскрипел где-то совсем близко хриплый голос.
С испугу Тюлип выпустил крест и резво отскочил в потемки.
– Мухлюешь! – злобно повторил тот же голос. – Как это, как это я мухлюю? – плаксиво пробубнил Тюлип.
После минутного молчания голос заговорил еще отчетливее:
– А я говорю, мухлюешь! Ясно?
– Нет! Не мухлюю я! – заорал Тюлип.
Снова молчание, подольше прежнего.
– Это что такое было? – осведомился тот же голос. – Слышал, Джо?
– Ну, мало ли… – ответил ему другой, лениво-безразличный. – […][9] или еще что… Да я вроде ничего и не слышал.
Тюлип от ужаса не мог ни шевельнуться, ни дохнуть. Волосы на голове поднялись дыбом. Затряслись поджилки. Застучали зубы.
– Да черт возьми, Джо! – взъярился первый голос. – Опять мухлюешь, мерзавец!
– Больно слышать, как ты ругаешься, Джим, – невозмутимо ответил второй. – Эта твоя привычка и при жизни-то была отвратительна, а уж покойнику она тем более не к лицу!
