Правильный мужик Темиркан, не зря его то парторгом избирают, то в постройком. Сказал, как отрезал, и не возразишь. С неделю Камалов не показывался на глаза механику. Стыдно было. А теперь, уже много лет, все грейдерные работы внутри поселка за Арифом-абы.
Мысли от той давней размолвки с Темирканом вновь перекинулись к субботе, к баньке.
Да, всю жизнь мечтал о сыне, а теперь вот он, есть. Да какой парень! Ну, сказать сын не совсем точно, зять остается зятем. Но разве, когда молодожены приходят к ним в гости, не говорит он: «Садись, сынок…», приглашая на самое почетное место за столом.
Да ведь и не скажешь по-другому, когда зять все время твердит: отец да отец.
Честно говоря, беспокоился Ариф-абы за дочерей, Нафису и Анису, с учебой у них не особенно ладилось, но десятилетку все же одолели. Пока девочки учились в школе, много дел там переделал Ариф-абы: чинил и красил кровельную крышу, несколько раз перекладывал печи, стеклил оранжерею, причем делал все это с большим желанием, охотой. В два этажа, кирпичная, с высокими потолками школа нравилась Камалову, и он часто вспоминал свою — покосившийся домик в татарском ауле, где даже вывески «Школа» не было. Часто бывая в школе, он видел, что оканчивают ее и более безнадежные ученики, чем его дочери, а уж как свои учились, он-то знал. Иногда Ариф-абы жалел, что не устроил девочек сразу после восьмого класса ученицами в трикотажное ателье, может, быстрее бы повзрослели?
После школы с таким аттестатом о поступлении даже в самый захудалый техникум не могло быть и речи. А как начали искать работу, пошли слезы. «Туда не пойдем, сюда не пойдем, там пыльно, там грязно, там тяжело, там далеко». И словно щитом прикрывались: «Зря, что ли, мы среднее образование получали!»
Однажды Ариф-абы не выдержал и резко сказал: «По такой учебе, по совести говоря, вас из класса седьмого следовало бы выгнать».
Вот слез-то было. И жена в голос: «На своих детей так говоришь, а уж что чужие… неужто наши хуже других?»
Неделю не разговаривала, и спал Ариф-абы один на сеновале.
Мать, как клушка, хлопотала, бегала, видимо, пошло в ход и доброе имя Арифа-абы, ведь уже который год на районной Доске почета висит его портрет (правда, без усов), и правительственные награды он за труд имеет. Устроила Гюльнафис-апа Анису и Нафису в статуправление. Место, правда, не денежное, но зато не пыльное. Года два Ариф-абы все допытывался у дочерей, какой же они там статистикой занимаются и в чем заключается их работа, но, так и не добившись вразумительного ответа, отступился и больше о работе не расспрашивал.
Счет деньгам в доме вела Гюльнафис-апа, хозяйкой она была толковой, и Ариф-абы не имел привычки спрашивать, как иные мужья, куда, зачем и сколько истрачено. Получку он приносил полностью, в загашник десятку или пятерку не прятал, если нужно было ему, Гюльнафис-апа, особенно не расспрашивая, давала эти суммы. Поэтому-то он и не знал, сколько там получают дочери. Спрашивать у собственных дочерей о заработке было как-то неловко — они ведь теперь такие легкоранимые (это слово он вынес с родительского собрания).
Однажды они с женой пили чай, и вдруг впорхнули в комнату припозднившиеся дочки и радостно, возбужденно защебетали: «Мама, папа, мы сегодня получили зарплату и уже всю до копейки истратили… Такие шикарные итальянские «платформы» в раймаг завезли и пудру компактную, французскую, которую вы нам прошлый год и в Казани достать не смогли». И стали разворачивать коробки и свертки, а шикарные «платформы» оказались просто туфлями.
«А вот и вам подарок», — дочки протянули матери блестевшую глянцем красивую коробку конфет.
Арифа-абы если не тревожила, то озадачивала инфантильность взрослых дочерей. Это мудреное слово он тоже почерпнул на одном из школьных собраний. Нравилось оно ему емкостью значения, классная руководительница как можно подробнее объяснила неожиданно вырвавшееся у нее ученое словечко. И не только объяснила, а и привела массу примеров, благо их долго искать не пришлось…
Говоря откровенно, девки были на выданье, а никакого у них интереса ни к работе, ни к завтрашнему дню. Не век же жить под боком у отца-матери, будет и своя семья, дети пойдут.
Конечно, пока жив-здоров отец… А случись что-нибудь вдруг? Вот прошлую зиму, расчищая дорогу для районных автобусов, только чудом и вернулся с тридцатого километра, такая пурга завелась…
И внешностью природа девушек не обделила, как на аптекарских весах точно отмерила лучшее от родителей: от отца — стать, легкость нрава, от матери — мягкость, изящество. И думал Ариф-абы, если не было у них тяги к учебе и работе, может, появится интерес к семье, ведь заглядывались на них многие парни в поселке. Вот, к примеру, сосед Вальтер Герц, парень что надо, механизатор. Семья их в Хлебодаровке уважаемая: как начинается уборочная, портреты сына и отца не сходят с газетных страниц. Глаз не сводит Вальтер с Анисы, а та хоть бы улыбнулась. И парней им каких-то особенных подавай, тоже, наверное, «не пыльных». Это более всего обижало Арифа-абы, и та обида была всего больнее — ведь сам всю жизнь на работе ох какой пыльной!
Дом у Камаловых большой, просторный, и во всем Гюльнафис-апа поддерживает порядок… В зале стоит цветной телевизор, и приемник не просто приемник, а стерео, и магнитофон у девушек с восьмого класса, нынче уже второй, тоже стерео.
Молодежь по праздникам любила собраться в их доме. Девочки для порядка спрашивали разрешения у отца (по совету матери, как думал Ариф-абы), и он никогда не отказывал, а часто даже помогал в хлопотах…
Многих парней Камалов повидал на этих вечеринках, и мало кто пришелся ему по душе, разве что один врач-ординатор, да и тот больше в доме не появлялся, хотя видел его Ариф-абы в поселке еще долго.
Странно, что своих, поселковых, всегда двое-трое, а все больше залетные: практиканты, студенты, ребята городские, — два больших города и слева и справа от Хлебодаровки, при нынешнем транспорте рукой подать.
На эти вечеринки Гюльнафис-апа до блеска убирала дом, выставляла лучшую посуду, а уж какой каурдак[2] жарила, какие балиш[3] и парамаш[4] пекла, иной раз даже чак-чак[5] к чаю не ленилась приготовить. А стряпуха она была известная, ни одна татарская свадьба без нее не обходилась.
Ариф-абы поначалу шутил, спрашивая, нет ли среди этих длинногривых его будущего зятя, не зря ли стараешься. Но Гюльнафис-апа придавала таким вечеринкам большое значение, всерьез надеялась разглядеть будущих спутников для своих дочерей, и Ариф-абы постепенно перестал шутить на эту тему.
Как-то вечером, когда они ужинали всей семьей, по-соседски заглянул Кирюша Павленко. Между прочим, сын его, Володька, осенью следующего года должен был из армии вернуться, а парень он неплохой и работящий, да и сосед — на глазах вырос.
Гюльнафис-апа тут же подала на стол бутылочку красненького, налили и дочерям. Слово за слово, разговор переключился на свадьбы, столь частые этой весной в Хлебодаровке. Хоть поселок и большой, районный центр, Гюльнафис-апа и девушки были в курсе всех свадеб.
Павленко знал, что его друг Ариф не одобряет стремления жены выдать дочерей непременно за парней городских, лучше всего, конечно, за интеллигентов — и чего только не знают соседи! А может, и тайную корысть какую имел: сын-то, сам говорил, частенько дипломатично спрашивал, как, мол, там дочки дяди Арифа поживают, — так что вступил и Кирюша в разговор о свадьбах.
— Да, соседка, свадеб много — это хорошо. Свадьба — это семья, дети. Больше семей, крепче государство. Но глянь с другого бока, а разводов сколько? Чуть более года назад ты свадьбу Смоловым помогала готовить, да какая свадьба была, полгода помнили. А Надька теперь ведь у отца живет. И парень хоть куда, орел был, вы, бабы, наахаться не могли: какие кудри, чисто цыганские. Он ведь здесь на уборке с частью был, отслужил оставшийся месячишко, заехал и увез молодую жену домой, в Абхазию, все честь честью, все добром было, да климат, видишь, Надьке не подошел: сыро там, влажно. Чихать стала и кашлять, с лица сошла, сохла, в общем, девка, вяла. Пошла к врачу — говорят, тебе, мол, Надюша, сухой климат, степной нужен, то есть наш. Надька в слезы, поедем, мол, Арсен дорогой, к нам, у батьки жить будем. А его родители на дыбы, сын у них один, да и Арсен ни в какую. Так и вернулась Надежда одна, сходила, что называется, замуж.
Вот и получается, как лебедь, рак да щука, каждый в свою сторону тянет… Нет, соседка, правы были в старину, когда говорили: «Хоть за курицу, да на соседнюю улицу».
Да и посуди сама, ты тукмаш[6] любишь, а он борщ, он пьет кофе, а ты без чая пропадешь. Или еще вот на пришлых да городских женихов мода пошла: девки наших парней и замечать перестали, думают, если уж парик на голову натянули да туфли на толстенной подошве нацепили, так сразу городскому и пара. Город, он тоже не из одних пряников, прижиться, привыкнуть нелегко. Ну, выйдет, положим, какая за городского, уедет из поселка. На работу час, обратно час, да пуговицами на пальто поди запасись. Там очередь, тут очередь — на «платформах» не набегаешься. И молоко не то, и яйца не те, а масло и не пахнет, о сливках и парном молоке забудь. Тут не так сказала, там не так кашлянула, и белой вороной недолго оказаться, у городских язык тоже острый. Замотаешься так, что того и гляди парик задом наперед наденешь. Да тишины вдруг захочется, намаявшись по квартирам, жилплощадь ведь тоже скоро и за так не дают — вспомнит Хлебода- ровку. И будет умолять мужа, устала, мол, я, уедем к нам, а ему, городскому, не понять, за каприз сочтет, пойдут недовольство да ругань, тут-то и конец может быть семье. Конечно, всяко бывает, бывает и иначе, а только мне кажется, что своего берега держаться нужно, по себе дерево рубить…
