Придя к такому утешительному выводу, я вспомнило сигаре и спустился за нею вниз. Там все было тихо. На корме все спали глубоким сном. Я снова вышел на ют. В эту теплую тихую ночь мне легко и приятно было в моей пижаме; босиком, с тлеющей сигарой в зубах я прошел на нос судна, и здесь меня встретило то же глубокое молчание. Только проходя мимо двери бака, я услышал спокойный, безмятежный вздох кого-то из спящих там. И неожиданно, сравнив великий покой моря с непокоем земли, я порадовался тому, что избрал эту жизнь, чуждую искушений, лишенную волнующих проблем, одухотворенную простой моральной красотой абсолютной честности и прямоты.
Фонарь на носу горел чистым неподвижным, словно символическим пламенем, доверчивым и ярким в таинственных тенях ночи. Проходя к корме по другой стороне судна, я заметил, что веревочный трап, спущенный, несомненно, для шкипера буксирного судна, приезжавшего за нашими письмами, не был втянут наверх, как полагалось. Я был раздосадован, так как исполнительность в мелочах -- душа дисциплины. Потом я вспомнил, что сам освободил своих помощников от исполнения их обязанностей и этим распоряжением помешал назначить вахту и привести судно в порядок. Я задавал себе вопрос, благоразумно ли вмешиваться и нарушать установленную рутину, хотя бы с самыми благими намерениями. Один бог ведает, какой "отчет" дал себе волосатый помощник о моем поведении и что подумала вся команда об этом несоблюдении обычного порядка ее новым капитаном. Я был недоволен собой.
Совершенно машинально я протянул руку, чтобы убрать трап. Веревочный трап -- вещь легкая, и втащить его нетрудно; я сильно дернул его, и в результате он должен был бы взлететь на борт, но, однако, он не взлетел, а я от резкого движения откинулся назад. Что за чертовщина?.. Я был так ошеломлен неподвижностью этого трапа, что с минуту стоял как вкопанный, стараясь, подобно своему глуповатому помощнику, дать себе отчет в этом явлении. В конце концов я, конечно, свесил голову за поручни.
Корабль отбрасывал темный пояс тени на стеклянную мерцающую поверхность моря, но я сразу разглядел что-то бледное и продолговатое, плавающее у самого трапа. Прежде чем у меня успела мелькнуть какая-нибудь догадка, слабая вспышка фосфоресцирующего света, исходившего, казалось, из обнаженного тела человека, сверкнула в спящей воде, как молчаливая обманчивая игра зарниц в ночном небе. И, ахнув, я увидел пару длинных ног и широкую синеватую спину, погруженную по самую шею в зеленое мертвенное сияние. Одна рука, высунутая из воды, цеплялась за нижнюю перекладину трапа. Человек был здесь, так сказать -- полностью, не хватало только головы. Безголовый труп! Сигара выпала из моего разинутого рта, тихий всплеск и короткое шипение были ясно слышны в абсолютной тишине. И тут-то он поднял лицо -- тусклый бледный овал в тени, отбрасываемый кораблем. Но даже и теперь я едва мог разглядеть контуры его черноволосой головы. Однако этого было достаточно, чтобы рассеялся леденящий страх, сдавивший мне сердце. И момент для праздных восклицаний миновал. Я только перегнулся возможно дальше через поручни, чтобы приблизиться к этому таинственному человеку за бортом.
Он висел, держась за трап, как отдыхающий пловец, и при каждом движении морские молнии загорались вокруг его тела. В воде он казался призрачной серебристой рыбой. И он молчал, как рыба. Он не делал попытки выбраться из воды. Было непостижимо, почему он не старается подняться на борт, и странно волновало подозрение, что, быть может, он этого и не хочет. И первые мои слова были вызваны именно этой волнующей неизвестностью.
-- В чем дело? -- спросил я своим обычным тоном, обращаясь к лицу, повернутому ко мне снизу.
-- Судорога,-- ответил он тихо и сейчас же прибавил с легким беспокойством: -- Послушайте, не нужно никого звать.
-- Я и не собирался, -- сказал я.
-- Вы один на палубе?
-- Да.
Почему-то мне показалось, что он собирается отпустить трап и уплыть прочь так же таинственно, как и появился. Но в данный момент это существо, поднявшееся как будто со дна моря, -- а это была ближайшая земля от нашего судна, -- пожелало только узнать, который час. Я сказал ему. Он спросил нерешительно:
-- Должно быть, ваш капитан спит?
-- Уверен, что нет, -- сказал я.
Казалось, он боролся с собой. Мне послышался тихий горький шепот: "Что толку?.." Следующие слова он произнес с заметным усилием:
-- Слушайте, старина... Не можете ли вы тихонько его вызвать?
Я решил, что наступил момент раскрыть свое инкогнито.
-- Я -- капитан.
На уровне воды послышалось тихое восклицание: "Ах, бог мой!" Фосфоресцирующие вспышки пробежали по замутившейся воде вдоль его тела. Вторая рука схватилась за трап.
-- Моя фамилия -- Легет.
Голос звучал спокойно и решительно. Приятный голос. Самообладание этого человека каким-то образом передалось и мне. Я заметил очень спокойно:
-- Вы, должно быть, хороший пловец.
-- Да. Я был в воде с девяти часов. Теперь передо мной стоит вопрос -отпустить ли мне этот трап и плыть до тех пор, пока не утону, выбившись из сил, или... подняться на борт.
Я чувствовал, это -- не просто слова отчаяния. Нет, сильный человек решал серьезную, крайне важную для него проблему. Отсюда я мог бы заключить, что он молод; в самом деле, только молодость не боится стать лицом к лицу с подобным исходом. Но в тот момент я это чувствовал чисто интуитивно. Между нами двумя уже наладилось таинственное общение перед лицом молчаливого темного тропического моря. Я тоже был молод... достаточно молод для того, чтобы не делать никаких замечаний. Человек в воде стал неожиданно взбираться по трапу, а я поспешил отойти от перил, чтобы принести ему одежду.
Прежде чем войти в каюту, я остановился у последней ступеньки и прислушался. Из-за двери каюты старшего помощника доносилось слабое похрапывание. Дверь каюты второго помощника была открыта и закреплена на крюк; там царила абсолютная тишина. Он тоже был молод и мог спать мертвым сном. Оставался еще стюард; но можно было думать, что он не проснется, пока его не позовут. Я взял из своей каюты вторую пижаму и, вернувшись на палубу, увидел нагого человека из моря. Его тело слабо светилось в темноте. Он сидел на люке, упершись локтями в колени и опустив голову на руки. В одну секунду он надел на мокрое тело такую же серую полосатую пижаму, какая была на мне, и последовал за мной, как мой двойник, на корму. Мы оба шли молча, босиком.
-- Что это значит? -- спросил я заглушенным голосом, вынув из нактоуза зажженную лампу и подняв ее к его лицу.
-- Скверное дело.
У него были довольно правильные черты лица, красивый рот, светлые глаза под несколько тяжелыми темными бровями, гладкий четырехугольный лоб, никакой растительности на щеках, темные усики и хорошо очерченный, круглый подбородок. Свет лампы, которую я держал в руке, падал на его серьезное, сосредоточенное лицо; такое выражение бывает у человека, размышляющего наедине с самим собой. Моя пижама пришлась как раз по нем. Хорошо сложенный парень, лет двадцати пяти, не больше. Нижнюю губу он закусил белыми ровными зубами.
-- Да, -- неопределенно сказал я, ставя лампу в нактоуз.
Тяжелая, теплая тропическая ночь снова сомкнулась над его головой.
-- Там, за островами стоит на якоре судно,-- прошептал он.
-- Знаю. "Сефора". А вы о нас знали?
-- Не имел ни малейшего представления. -- Я -- помощник на "Се..." -Он запнулся и поправился:-- Следовало бы сказать-- я был помощником.
-- Так! Что-нибудь неладно?
-- Да. Очень неладно. Я убил человека.
-- Что вы хотите сказать? Только что?
-- Нет, во время плавания. Несколько недель назад. На тридцать девятой южной... Если я говорю: человека...
-- В припадке бешенства, -- уверенно подсказал я.
Затененная темная голова, похожая на мою, едва заметно кивнула над моей призрачно-серой пижамой. Казалось, я стою в ночи перед своим собственным отражением в глубине мрачного необъятного зеркала.
-- Недурное признание для конуэйского питомца, -- прошептал мой двойник.
-- Вы учились в Конуэйе?
-- Да,-- сказал он, как будто слегка встревоженный; потом медленно прибавил. -- Быть может, и вы также...
-- Да, и я.
Но, будучи года на два старше, я окончил раньше, чем он поступил. Мы быстро обменялись датами, затем наступило молчание. Внезапно я вспомнил о своем нелепом помощнике с его страшными бакенбардами и характерпым восклицанием: "Помилуй бог! Что вы говорите!" Мой двойник дал мне нить к своим мыслям, сказав вслух:
-- Мой отец-- священник в Норфолке. Вы представляете себе меня перед судом присяжных по такому обвинению? Я лично не вижу никакой необходимости. Бывают такие парни, которые ангела доведут до... Он был одной из тех тварей, которые напичканы всякой дрянью. Таким негодяям незачем жить. Он не исполнял своего долга и мешал другим. Да что говорить! Вам достаточно известна эта порода злостных, брюзгливых собачонок...
