Ночкин стоял, мрачно уставившись в землю.
— Вы шутите, товарищ генерал?
— Что вы, это не я шучу. Это шутка великого математика Давида Гильберта. Слыхали про такого?
— Никак нет, товарищ генерал!
— Ну, вот, — горестно вздохнул Сиверс. — Придется мне заняться вашим образованием. Слушайте. В прошлом столетии знаменитая женщина-математик Эмми Нетер, ранга нашей Софьи Ковалевской... тоже не слыхали?
— Никак нет, товарищ генерал.
— Эх вы! Так вот, когда Эмми Нетер баллотировалась в профессора Геттингенского университета, ученые мужи вашего типа отклонили ее кандидатуру: она-де женщина, а членом университетского сената женщина быть не может. Узнаете аргументацию, а?
— Так точно, товарищ генерал.
— И тогда великий математик Давид Гильберт, о котором вы никогда не слыхали, что не мешает ему быть великим, задал вопрос председательствующему. — Тут генерал быстро и отчетливо произнес несколько слов по-немецки. — Вы меня поняли, лейтенант Ночкин?
— Никак нет, товарищ генерал. Английский с школы не повторял, подзабыл.
— К вашему сведению, это был не английский, а немецкий, и означало это следующее: «А что, сенат разве баня, что в него нет хода женщинам?» Не правда ли, остроумно?
— Так точно, товарищ генерал.
— Ну, а теперь, вооруженный передовой теорией, я полагаю, вы полетите с женщиной на борту?
— Полечу. Извиняюсь, товарищ генерал.
— Кстати, усвойте, лейтенант Ночкин, поборник патриархата: говорить «извиняюсь» невежливо. Это значит: «извиняю себя», «снимаю с себя вину». Люди воспитанные говорят: «Извините» или «Извините, пожалуйста», а по уставу: «Виноват». Поняли?
— Понял. Извиняюсь, товарищ генерал. Разрешите идти?
— Что ж делать с вами. Идите.
Ночкин лихо повернулся через левое плечо и направился к самолету. Генерал Сиверс вернулся на площадку для курения.
— Ну как, товарищ генерал?
— Все в порядке — полетит. В таких случаях лучше всего поразить воображение.
— Спасибо, выручили, товарищ генерал.
— Не стоит благодарности.
Началась погрузка в самолет. Ящики осторожно вносили по трапу.
— Не кантуй! — орал Теткин. — Я тебе покантую!
Лида Ромнич стояла рядом и с величайшим страданием глядела на ящики. Тут только Сиверс заметил, какие у нее большие серые, какие печальные глаза. И не так уж она дурна, как показалась ему с первого взгляда. Только очень уж худа — до болезненности. На запястье левой руки так и ерзал тонкий ремешок мужских часов. Брюки на ней были смяты под коленками, но и в этих мятых брюках было что-то изящное. Главное, как-то просто стояла она на земле — просто и твердо. «Какая самодовлеющая женщина», — подумал Скворцов.
Пока шла погрузка, летчик Ночкин в рулевой рубке тихо разговаривал со вторым пилотом, младшим лейтенантом Кудрявцевым.
— А генерал-то Сиверс меня как песочил... И по-английски, и по-всякому. Гильберта какого-то приводил, Давида. Ты не знаешь, что за Гильберт?
— Понятия не имею. Давид... Сиверс вообще всякие имена любит. Тяжелый человек. Знаешь, мне что про него Санька Кривцов рассказывал?
— Этот техник с усиками? Фасонщик?
— Ага. Так вот, идет Санька по улице, зимой было дело, на нем, естественно, шапка, и уши от шапки распущены, а не завязаны. Усек? Так вот, идет Санька, а навстречу ему генерал Сиверс. Плясливой такой походкой, даром что генерал. Увидал Саньку и зовет: «Лейтенант! Сюда!» Санька к нему на полусогнутых — подбежал, вытянулся. А генерал обмахнул его легонечко так перчаткой по ушам и спрашивает: «Кто вы? Лейтенант или Спаниель?» Санька отупел, говорит: «Я лейтенант, товарищ генерал». А генерал ему: «Вот как? А я думал: Спаниель». И пошел себе. Санька стоит как мешком ударенный. Долго переживал.
Второй пилот стоял задумавшись. Потом спросил:
— А кто такой «спаниель»?
— Какой-то иностранный ученый.
— А я думал — собака.
— Я тоже сперва так подумал. Потом соображаю — нет. Намек какой-то в этом слове был.
Ночкин почесал за ухом и сказал:
— Мало еще у нас с этим низкопоклонством борются, Мало. Я бы еще боролся.
Кудрявцев издал согласное ворчание.
Самолет, оторвавшись от земли, с натугой набирал высоту. Одна ребристая плоскость круто уходила вверх, другая — вниз. Люди скользили по металлическим сиденьям откидных скамеек. В круглых окошках-иллюминаторах быстро мельчала удаляющаяся земля. Все на ней становилось маленьким, игрушечным, необыкновенно чистым. По сверкающей нитке шоссе божьей коровкой полз красный автобус. Быстро закладывало уши. Плохо закрепленные ящики, вздрагивая, сползали вбок. От громкого рева двигателей все тряслось, вибрировало.
— Экая консервная банка, — заметил Теткин. — Так и дребезжит: дзы, дзы.
— Это же не пассажирская машина, — возразил ему длинношеий, длинноногий молодой человек с темными преданными глазами, похожий на мальчика-переростка. — Машина строгая, военная, один металл.
— Эх, Ваня-Маня, а я и не знал! Спасибо надоумил! — засмеялся Теткин.
Ваня Манин работал в седьмом институте и был известен тем, что всегда все всем объяснял. Называли его обычно Ваня-Маня.
— Да, комфортабельной эту машину не назовешь, — солидно сказал пухлый блондин в светло-серой рубашке, похожий на зрелый гриб-дождевик.
— А вы откуда? — дружелюбно спросил Теткин. — Тоже из семерки?
— Нет, я из двадцатого ящика. Инженер Джапаридзе.
— Будем знакомы: Теткин, из КБ Перехватова. А почему вы Джапаридзе?
— Вы имеете в виду мою белокурую внешность? Чисто случайно. Меня отчим усыновил, природный грузин. От рождения я, в сущности, Лютиков, а не Джапаридзе. А как там с условиями?
— Где?
— В этой вашей Лихаревке.
— Ничего. Жить можно.
— Я колбасы твердого копчения захватил.
— Правильно захватили.
Самолет пробил слой облачности и пошел горизонтально. Моторы ревели теперь ровнее, и ящики успокоились.
— Ну как, кончились ваши фокусы с набором высоты? — спросил в пространство генерал Сиверс.
— Так точно, товарищ генерал, — ответил Скворцов.
— Отлично. Теперь можно и соснуть. Спишь — меньше грешишь.
— А мы вам не будем мешать разговорами? — вежливо осведомился Ваня Манин.
— Сделайте одолжение, не стесняйтесь.
Все-таки разговор оборвался.
— Был у меня приятель, Коля Нефедьев, — сказал вдруг генерал Сиверс, не открывая глаз. — Хороший человек, царство небесное, ровно десять лет тому назад погиб — в июле сорок второго. Так вот, Коля очень любил спать и относился к этому делу, можно сказать, профессионально. Называл он это занятие «сидеть на спине» и особенно любил спать под разговоры... Даже стрельба ему не мешала...
Генерал умолк.
— А дальше? — спросил Теткин.
— Дальше ничего. Это я так рассказал. Просто захотелось вспомнить хорошего человека.
Все замолчали.
Самолет теперь шел спокойно, как утюг, время от времени плавно подныривая и опять выравниваясь. Становилось заметно свежо, металлические сиденья холодили. За бортом — минус тридцать пять.
— Один человек эквивалентен ноль целых три десятых секции отопления, — сказал Теткин. — Прошу товарищей дышать.
Майор Скворцов смотрел в окошко. Небесный пейзаж в круглой раме. Ведь сколько он летал, всю жизнь, можно сказать, был при авиации, а все не мог привыкнуть к этой картине, когда самолет летит над облаками, а они освещены солнцем. Край ледяной, фантастический, клубящийся. На горизонте дыбом встают снежные горы. А внизу, под самолетом, облака плавают, как льдины, как шуга на замерзающей воде. Между ними — голубые просветы. А если вглядеться — таинственно в этих просветах становятся видны затянутые дымкой земные подробности: дороги, овраги, леса, поселки. Словно все это утонуло и лежит на дне озера.
— Невидимый град Китеж, — сказал над ухом Скворцова подполковник Чехардин.
— Представьте, я сейчас об этом же думал, только не теми словами.
— Что слова? — сказал Чехардин, своими чрезмерно светлыми глазами глядя на облака. — Что можно ими передать, кроме самой элементарной информации? «Идет дождь, человек умер, самолет летит на высоте десять тысяч метров» — такие вещи с грехом пополам словами передаются. А попробуй объясни: что здесь красиво? Почему красиво? Кроме «Ах, как!», ничего не скажешь...
— Я рад, что вам понравилось, — сказал Скворцов, польщенный, словно бы был хозяин всем этим облакам. — А вот когда будем к Лихаревке подлетать, вы не пропустите. Такая там красота, что... словом: «Ах, как!» Воды километров на сорок — пятьдесят, и это все изрезано, с рукавами, островами, протоками... Пойма реки Машуган, знаете?
— А я видел, — сказал Чехардин. — Я уже не первый раз.
— Ну и как там в Лихаревке — ничего? — спросил Джапаридзе.
— Вполне ничего, — ответил Скворцов. — Впрочем, вру. Летом ничего, а зимой трудновато. Мороз градусов тридцать, ветер пятнадцать — восемнадцать метров в секунду. Один раз у нас ветром гальюн снесло, так называемый туалет. Прихожу утром — будки нет, одни кучи. Ветер такой, что сквозь кирпичную стену продувает, честное слово. Приходишь домой после пурги, а в углах — сугробики.
