Хотя вмаза принесла мне какую-то пользу, и к бутылке с тех пор я не притрагивался, меня обволокла некая усталая веселость, с оттенком необузданной силы – морфий облагородил мои опасения, но я б не стал все же принимать его из-за слабости, кою он сообщает моим ребрам, – мне их сломают – «Я не хочу после этого никакого морфия», даю я клятву, и меня тянет убраться подальше от всяких морфинистских базаров, кои, после спорадических слушаний, наконец меня измотали.
Я встаю на выход, Эль-Индио пойдет со мной, проводит меня до угла, хотя попервости он спорит с ними, точно ему хотелось остаться или чего-то дальнейшего – Выходим мы быстро, Тристесса закрывает дверь у нас сзади, я даже не всматриваюсь в нее, лишь искоса, как она закрывает, давая понять, что потом увидимся – Мы с Эль-Индио решительно шагаем по склизким дождливым проходам, сворачиваем вправо и срезаем на рыночную улицу, я уже отметил его черную шляпу, и вот я тут на улице со знаменитым Мрачным Мерзавцем – я уже поржал и сказал «Ты совсем как Дэйв» (бывший муж Тристессы) «у тебя даже черная шляпа» поскольку Дэйва я разок видел, на Редондас – в суматохе и дикомани теплым вечером в пятницу с автобусами, что медленно парадировали мимо, и толпами на тротуарах; Дэйв отдает пакетик своему мальчишке, торговец зовет легавого, легавый прибегает, мальчишка отдает его обратно Дэйву, Дэйв говорит, «Ладно бери и тикай» и швыряет его назад, а мальчишка сигает на подножку летящего автобуса и виснет на толпе с чреслами своими, тело его нависает над улицей, а руки несгибаемо цепляются за шест автобусной двери, легавые поймать не могут, Дэйв тем временем свинтил в салун, снял свою легендарную черную шляпу и сидит в углу с другими мужиками, глядя прямо перед собой – легавым не найти – Я восхищался Дэйвом за то, что кишка у него не тонка, теперь восхищаюсь Эль-Индио за то, что у него – Когда выходим из Тристессиного жилья, он испускает свист и крик кучке народу на углу, мы чешем себе дальше, а они растягиваются, и мы подходим к углу и идем такие, беседуя, я не обратил внимания на то, что он сделал, мне одного хочется, идти прямиком домой – Начало моросить —
«Ya voy dormiendo, я иду сплю» говорит Эль-Индио, складывая вместе ладони сбоку ото рта – я говорю «Ладно», после чего он выступает с дальнейшим затейливым заявлением, мне кажется, повторяя словами то, что прежде показал знаком, мне не удается признать полное понимание этого нового заявления, он разочарованно произносит «Yo un untiende» (не понимаешь), но я-то понимаю, что он хочет пойти домой и лечь спать – «Ладно» говорю я – Мы жмем руки – Мы затем выполняем затейливый номер с улыбками на улицах человеческих, фактически на ломаном булыжнике Редондас —
Чтоб заверить, я оделяю его прощальной улыбкой и отваливаю прочь, но он продолжает бдительно следить за малейшим трепетом моей лыбы и ресницы, я не могу отвернуться с произвольной ухмылкой, хочу проводить улыбкой и его, он отвечает мне собственными улыбками, равно затейливыми и психологически усиливающими, мы качаем информации взад-вперед чокнутыми улыбками прощанья, до того, что Эль-Индио спотыкается в крайнем напряжении этого дела, о камень, и швыряет мне дальнейшую прощальную улыбку заверенья, поверх моей, пока этому конца не будет видно, но мы спотыкаемся оба в разные стороны, словно бы неохотно – коя неохота длится краткую секунду, свежий воздух ночи лупит по твоему новорожденному уединенью, и оба, ты и твой Индио, расходятся в нового человека, и улыбка, часть старого, убирается, в ней больше нет нужды – Он к себе домой, я к себе, чего этому лыбиться всю ночь, если не в компании – Уныние мира вежливо —
Я иду по Дикой Улице Редондас, под дождем, он пока не начал лить, я ломлюсь вперед и уворачиваюсь в суете деятельности, где бляди сотнями выстроились вдоль стен Панама-стрит перед своими каморками с колыбельками, где большая Мамасита сидит у свинячьей гончарки в кочине, и когда выходишь – просят немного на свинку, которая также представляет собой кухню, жрачку, cocina[80], – Мимо косят такси, интриганы мылятся в свою тьму, бляди украдчают ночь своими крюками пальцев дескать Валяй К Нам, молодые люди проходят мимо и озирают их с головы до пят, рука под руку в толпах юные мексиканцы корешатся, как на Касбе, вдоль по их главной девчачьей улице, волосы на глаза падают, пьяные, borracho, длинноногие брюнетки в тесных желтых платьях их хватают и лупят своими тазобедрами, и тянут их за лацканы, и умоляют – мальчишки колеблются – легавые дальше по улице проходят праздно, как фигурки на колесиках катятся мимо незримо под тротуаром – Один взгляд сквозь бар, где разевают рты дети, и один сквозь блядомальчуковый бар педиков, где паучьи герои исполняют эти танцы в водолазках перед собранием критиков постарше, лет 22 – гляжу в обе дыры и вижу взгляд преступника, преступника на небеси. – Я пропахиваю сквозь вруб в расклад, покачиваю сумкой с бутылью внутри, я изворачиваюсь и оделяю блядей изворотливыми взглядами, пока иду мимо, они мне посылают стереотиповые звуковые волны презренья из матерящихся парадных – Я изголодался, принимаюсь за сэндвич Эль-Индио, который он мне дал, от коего я поначалу стремился отказаться, чтоб остался кошке, но Эль-Индио настоял, что это мне подарок, поэтому я наго на высоте груди единым нежным хватом, пока иду по улице – видя сэндвич, принимаюсь его есть – заканчивая, начинаю покупать тако на бегу мимо, любого сорта, с любого прилавка, откуда они кричат «Joven!»[81] – Покупаю вонючие ливеры колбас, нарубленных в черных белых луковицах, парящих жарко в жире, что потрескивает в перевернутом крыле радиаторной решетки для жарки – Жую жары и жаркосоусные сальсы и дохожу до того, что сжираю полные рты пламени и несусь дальше – и все равно покупаю еще один, дальше, два, из разломанного коровьего мяса, нарубленного на деревянной колоде, с головой и всем прочим, похоже, частички хряща со щетиной, всё сошлепнуто воедино на шелудивой тортийе и зажевывается с солью, луком и зеленой ботвой – кубиками – вкуснейший сэндвич, когда тебе хороший прилавок попадается – Прилавков 1, 2, 3 в ряд полмили дальше по улице, трагически освещены свечами и тусклыми лампочками и странными лампадами, весь Мехико Богемное Приключение на великом плато под открытым небом в ночи камней, свечи и дымки – Я прохожу Плазу Гарибальди, рассадник полиции, странные толпы кучкуются в узеньких улочках вокруг тихих музыкантов, что лишь потом слабо слышишь – корнетируют из-за угла – В больших барах барабанят маримбы – Богатые, бедные, в широких шляпах тусуют вместе – Выходят из распашных дверей, выплевывая сигарные бычки в лунку и хлопая здоровенными лапами по причиндалам, словно сейчас нырнут в холодный ручей – виновные – Поодаль в боковых улицах мертвые автобусы переваливаются по лужам жижи, кляксы пламенной желтой блядовости во тьме, сборные прислоняльщики и любители припереть к стенке любящей мексиканской ночи – Минуют симпатичные девушки, всякого возраста, все комичные Gordos[82] и я вертим крупными головами, на них заглядевшись, они так прекрасны, что невыносимо —
Я валю мимо Почтамта, пересекаю дно Хуареса, поблизости тонет Дворец Изящных Искусств, – гнетусь к Сан-Хуан-Летрану и пускаюсь походом пятнадцать кварталов по нему, быстро минуя вкуснейшие места, где делают чурро и нарезают тебе горячие с солью сахаром маслом куски свежего горячего пончика из жирной корзинки, которыми хрустишь свеже, покрывая перуанскую ночь пред твоими врагами на тротуаре – Всевозможные чокнутые банды собрались, главные злорадные вожаки улетают по бандовождению, на них чокнутые шерстяные Скандинавские Лыжные шапочки поверх параферналий лепней и пачуковых причесонов – Как-то на днях проходил я мимо банды детворы в канаве, вожак их был разодет под клоуна (с нейлоновым чулком на голове) и с широкими кругами, нарисованными вокруг глаз, детишки поменьше ему подражали и примеряли похожие клоунские прикиды, а все серо и начерненные глаза с белыми петлями, как шелка великих скаковых кругов, мелкая шайка Пиноккиоанских героев (и Жене) параферналиирует на уличной обочине, мальчишка постарше насмехается над Клоунским Героем «Это что у тебя еще за клоунада, Клоунский Герой? – Небес что ли нет нигде?» «Не бывает Санта-Клаусов Клоунским Героям, псих» – Другие банды полу-хипстеров таятся перед ночноклубными барами с воньками и шумом внутри, я пролетаю мимо с одним мимолетным Уолт-Уитменовским взглядом на всю это голую матью – Дождь припускает сильней, идти на своих двоих мне еще далеко и тянуть эту больную свою ногу дальше под сбирающимся дождем, ни шанса, ни намеренья какого тормознуть такси, виски и морфий сделали меня невозмутимым к болезни отравы в сердце моем.
Когда больше номеров в Нирване не выпадает, не будет уже и такой штуки, как «без-численность», а вот толпы на Сан-Хуан-Летране все ж были типа бесчисленны – я говорю «Сочти все эти страданья отсюда до края бескрайнего неба, кое не небо, и увидишь, сколько удастся сложить вместе, дабы получилась цифра, чтобы произвести впечатление на Босса Мертвых Душ на Мясной Мануфактуре в городе Городе ГОРОДЕ все они болят и родились умирать, колобродят по улицам в 2 ч н под этими немыслимыми небесами» – их непомерная бесконечность, простор мексиканского плато вдали от Луны – живут лишь умереть, печальную песнь этого я слышу иногда у себя на крыше в районе Техадо, в каморке на крыше, со свечами, ожидаючи мою Нирвану или мою Тристессу – ни одна не приходит, в полдень я слышу, как по ментальным радио в провалах между многоквартирными окнами играет «La Paloma»[83] – чокнутый пацан по соседству поет, вот прямо сейчас имеет место греза, музыка такая печальная, валторны ноют болью, высокие жалобные скрипки и деберратарра-рабаратарара индейского испанского диктора. Жить лишь умереть, мы тут ждем на этой полке, а вверху на небесах во всей этой золотой открытой карамели, распахнута моя дверь – Алмазная Сутра в небе.
